Была и еще история… ох, да и много их бывало, — всех не перескажешь… Моя ближайшая подруга Сер. Виногр. была немножко легкомысленна и непутем проказила. Бывший их господин Ржевский имел позволение приезжать в школу, навешать своих, как будто передавая им поклоны и известия об родителях и родных, но, сколько я помню, он больше всего разговаривал и ласкал Сер. Вин., привозя ей гостинцы и подарки, а последнее было запрещено… Да ей бы лучше сказать начальнице, и, верно, позволили бы принимать и носить ничтожные ленточки, платочки, поясочки, но она все брала тихонько и прятала; даже мне, по дружбе, ничего не говорила. Но М. И. де Росси — этот знаменитый сыщик, все проведала и все подсмотрела… В один прекрасный день видим, идет начальница, за нею надзирательницы с М. И. во главе и приказывает позвать больших девиц в наш дортуар… Мы испугались, и я спрашиваю Сераф.: «Не ты ли что-нибудь напроказила?» — «С чего ты выдумала — я ничего дурного не сделала!», — а сама побледнела… Когда все собрались, Ел. Ив. начала говорить речь вообще о нравственности и особенно о том, как стыдно и неприлично девицам слушать объяснения от богатых и знатных людей, зная, что такой господин жениться не может, а может погубить честную девушку. «Одна из вас принимала тихонько подарки, и я прошу и приказываю, чтобы виноватая сама призналась, показала подарки и тем доказала, что она сознает свой неосторожный поступок — и на будущее время исправится. Иначе я прикажу всех обыскать, и если у кого что найдут, та будет строго наказана!..» Все девицы со страхом переглядываются… Подарков-то, может, у других и не найдется, да мало ли что есть: и альбомы, писанные чернилами и кровью (у меня один сохранился), и стишки и ленточки — на память, а у других, верно, и записочки были… Я толкаю Серафиму и говорю: «Признайся, скорей простят!» — «Отстань! пусть их ищут, ничего не найдут». Видя, что все молчат и не шевелятся, — начальница обращается к нашей няньке: «Прасковья! выберите все из ящика у девицы Виноградовой!..» Все глядят на нее с ужасом, а она злобно смеется. Из ящика выбрали все, до последней нитки — ничего нет! «Откройте кровать и там осмотрите…» Та же операция, и опять ничего… Сераф. торжествует!.. Начальница смотрит вопросительно на Map. Ив. «Прасковья! вынь тюфяк и поищи хорошенько!» — это уже прибавила Map. Ив<ановна>. Праск. вынула тюфяк, переворотила на обе стороны… опять ничего… а в это время Виногр. начинает почти вслух ворчать: «Противная, старая сплетница! смотрела бы за своей дочерью» и проч… А дочь ее была, действительно, не из хороших. Когда уже нам казалось, что все кончилось благополучно, Map. Ив. сама подходит к кровати, переворачивает тюфяк и говорит: «Праск., принеси ножницы! вот тут зашито свежими нитками, нет ли тут чего?» Я гляжу на Сер., она побледнела — как полотно, слезы на глазах, и отвернулась к окошку… Я шепчу: «Проси, проси прощения!..» — «Не хочу, да и поздно теперь». А в это время М. И. потащила из тюфяка, как теперь гляжу, торжковский пояс голубой с серебром, туфли вышитые, но не сшитые и еще что-то, не припомню. И из таких пустяков учинился весьма неприятный скандал! Ее, бедненькую, наказали по-старинному, т. е. посекли. Это удовольствие у нас было в ходу, хотя и изредка. Даже и мне однажды чуть не досталось. Кто-то из девиц, уставши после танцевального класса — пила свой чай и дала мне чашечку, а сахару-то у ней недостало. Я, зная, что у Кати Красовской всегда бывает сахар, а она была на репетиции, вынула один кусочек у ней из ящика и выпила чай. На беду, кто-то видел, что я ходила в чужой ящик, и донес надзирательнице, та вскипятилась… я, верно, ей не уступила, доказывая, что мы с Катей дружны и что она ничего не скажет… так оно и прежде бывало. Но какая-то злющая надзир. нажаловалась начальнице, упомянув, что любимицам все прощается… и Ел. Ив., желая оправдаться, сказала моей матушке и просила, чтобы она сама наказала меня. Маменька позвала Праск. с розгами, и меня, несчастную, повели в умывальную на расправу… но тут моя Праск. начала доказывать, что я не воровка, что никогда за мной не замечали этого и что я взяла у подруги и уже возвратила ей. Маменька, конечно, отменила наказание, но запретила мне говорить это. Разумеется, я молчала, но по секрету всем рассказала, что меня не секли, чтобы снять с себя такой позор!