Красовская, о которой я упоминала выше, была ужасного характера, ее все девицы боялись, ухаживали за ней и отдавали ей почти все гостинцы. А та, бывало, наговорит надзирательнице или нам что-нибудь насплетничает и перессорит нас друг с другом. Даже до того, что когда она на кого рассердится, то приказывает, чтобы и другие не смели говорить с этой девочкой. Надо сказать правду, что меня она любила (верно, за хорошие гостинцы). Она была много старше меня — лет на 5–6. Но раз за что-то сильно на меня прогневалась и запретила всей нашей комнате говорить со мною. Меня все любили, и вдруг я вижу, что все отворачиваются от меня, а тихонько умильно взглядывают и, встретясь в коридоре, где никого нет — вдруг поцелуют меня и бегут. Я расспрашиваю… умоляю сказать правду… нельзя! они дали клятву! Наконец, одна очень меня любившая как-то улучила минуту, бросилась ко мне в объятия и со слезами сказала: «Ради Бога не выдай меня! Катя Кр. сказала, что у тебя был ребенок, и запретила знаться и говорить с тобой!» Я расхохоталась… успокоила подругу и начала действовать. Я была хитра на выдумки; а дело было Великим постом, мы начинали говеть, и да. простит мне Господь! я и придумала для восстановления истины и обличения зла разыграть комедию. В училище у нас не было церкви, нас водили к обедне в какую-то старинную церковь, где был прежде монастырь — это когда идти по Дмитровке к Охотному ряду — церковь будет на правой стороне, в ограде. Постом заутрени и часы священник приходил служить в зале. Мы обыкновенно становились рядами, и тут я начала мою комедию: бывало, стоя на коленях, опущу голову к полу и начинаю причитать как будто про себя, но так, чтобы и соседки слышали… а они тоже поклонятся в землю и слушают, что я ворчу… а я начинаю: «Господи! прости мне мой тяжкий грех… Ты видишь мое раскаяние… слезы… (а сама как будто всхлипываю) прости меня, Господи! я исправлюсь и всю жизнь буду хорошей, доброй девочкой!» Мне было лет 11. По окончании службы мои сердобольные подруги бегут к Кр. и к другим и начинают рассказывать: «Ах, девицы! как Пашенька Куликова плачет… как раскаивается! Неужели мы не простим ее?» И всю неделю продолжаются мои фокусы и их переговоры. Наконец, в день причастия девицы начинают поздравлять меня, а я все еще разыгрываю кающуюся грешницу и не смею на них глаз поднять. Вечером они зовут меня в общую компанию. Вот тут-то, поразговорясь с ними, я начинаю допрашивать, за что они на меня сердились. Девицы мои переминаются… переглядываются… и наконец некоторые говорят: спроси Кат. Кр., а ее тут не было. Тогда я принимаю на себя вид оскорбленной героини, встаю и начинаю большой монолог: «Не хочу я говорить с этой злой, бессовестной клеветницей! Она сердится за какого-то мальчика, а чем мы виноваты, что он ее не любит и что мы все лучше и красивее. И вы могли ей поверить?.. стыдитесь… Подумайте, я была все время с вами неразлучно… когда же я могла совершить преступление? А как вы мучили меня целый месяц, я страдала от вашего презрения!.. О, как это нехорошо и грешно». Может быть, и не самыми этими словами я упрекала их, но, верно, чем-нибудь вроде этого, т. е. чем-нибудь заимствованным из какой-нибудь раздирающей драмы, до которых я была страстная охотница! Знаю только, что все девицы расплакались… просили прощения и бросились целовать меня!.. Тут мы поклялись снова любить друг друга и презирать Красовскую! да так и исполнили нашу клятву. Вскоре она была выпущена, и никто не пожалел ее, тогда как у нас выпуски всегда были со слезами и рыданиями. Конечно, не для всех одинаковые. Мы не любили тех, которые прямо из училища переходили на приготовленные для них квартиры… а мы их знали заранее, потому что слышали, как они ночью грызут конфекты, тихонько им переданные подкупленными няньками. А мы, слыша это грызение, нарочно говорим: «Девицы, слышите, мышь грызется, ах! какая гадкая, надо ее уничтожить и отнять конфекты». А Целибеева — ни гугу., молчит… она прямо из школы попала к А. Ф. Евреинову. Нет, моя Прасковьюшка была не такая! А нашлась другая, которая втянула и меня в историю. Когда театр, училище было еще на Поварской, то против нашего большого каменного дома было три деревянных. Один принадлежал Люб. Петр. Квашниной; с ней жили какие-то родственницы и племянник, черноглазый мальчик Никол. Васильев. Беклемишев (о нем будет сказано). В другом — какой-то рябой господин, ухаживающий за Над. Пановой. Смешные были ухаживания в наше время, на нас глядели издали (кому не было возможности подойти поближе), вздыхали, прохаживались мимо окон или встречались по праздникам в церкви. И тут, греховодники! бывало, в Вербное или в Светлое Воскресение прилепят свечи на клирос, где я всегда стояла, и говорят: «Это мы свою царицу освещаем» — и первый делал эти глупости — Ленский Дм. Тим. Так вот, г. рябой ухаживал за Над., не помню, насколько она ему отвечала, но не забыла, как мы всегда смеялись, лежа на постелях и видя, что Панова на ночь начинает причесывать волосы, надевает беленький чепчик, выставляет височки и отправляется со свечкой в буфет пить квас ковшом из ведра. И как же долго она наслаждается этим квасом… А в нашито окошки нам и видно, как рябой поставит свечку на окно и что-то пьет из стакана как будто за ее здоровье… мы смеемся, смеемся, да так и уснем. В третьем доме нанимали какие-то Фаминцыны, у них бывало много гостей, и мы видели, как эти гости на нас поглядывают. Вскоре определяется к нам новая горничная, и хотя не в нашу комнату, но за мной очень ухаживает… дает мне хорошие гостинцы… я удивляюсь и спрашиваю: «Откуда ты берешь все такое хорошее?» — «Это мне дают мои барышни, вот что живут напротив… они очень любят и хвалят вас, все расспрашивают, что вы делаете? я и говорю, что вы очень любите читать. Предложи, говорят, м-ль Кул<ико-вой>, не желает ли брать у нас книги — какие ей угодно!» От такого соблазна я не могла устоять, попросила книг и глотала роман за романом. Спасибо, что тогда книги-то не были такие вредные, как впоследствии, и я перечитала почти всего Вальтер Скотта, Жанлис, Радклиф, Дюкре-Дюмениль и мн. др. Даже прочитала «Парижского цирюльника» сочинения Поль де Кока. За что, узнав, брат очень побранил меня. При этом читала и все русские повести и романы.