Когда мне было 13–14 лет, Д. Т. Ленский влюбился в меня, по самому пустому случаю, на поздней репетиции, которая была после спектакля, а это у нас зимой случалось очень часто. Каждую неделю бенефисы; для них ставятся новые пиесы, а утром репетируют то, что играется вечером. Поэтому, по общему соглашению артистов, особенно которого актера-бенефицианта больше любят товарищи, они объявляют начальству, что желают репетировать после спектакля, и играющие остаются, а прочих привозят. И это удовольствие продолжается с 11–12 до 2 и 3 часов ночи. Нас, восп<итанниц>, конечно, не спрашивают, а просто после ужина привезут, да еще сами бенефицианты да дедушка и др. актеры нас подкармливают. Вот на такой-то репетиции пьяный актер Афанасьев (а он часто этим занимался) поссорился с Ленским и начал дразнить его, смеяться над ним… до того, что наш слабохарактерный Дмитрий Тимофеевич просто в слезы… Нам, девочкам, стало жаль его! Мы улучили минуту, подозвали к себе, и я начала уговаривать его: «Как вам не стыдно обижаться и связываться с ним! Посмотрите, он совсем пьян… не говорите с ним, останьтесь с нами!..» Так и было: Афанасьев подходил к нам, приставал, но мы Д. Т. не давали возможности отвечать и сами выказали ему совершенное презрение! Наш Д. Т. совершенно растаял… не знал, как всех благодарить, особенно меня, к которой запылал долголетней страстью! И чтобы больше нас отблагодарить, вдруг предлагает какого-то очень хорошего курительного табаку; мы не хотели брать, но Таня Карпакова, зная, что ее жених, как и другие воспитанники, тихонько покуривает — взяла табак и начала с того, что выпросила у Кости Богданова трубочку и, приглашая нас, сама начала дурачиться… Бывало, тихонько набьет трубочку, шепнет 2–3 подругам, и каждая, поочередно, вдохнув в себя дым, выпускает или в печку, или в форточку, или прямо в коридор. Несколько раз случалось — войдет инспектриса и удивится, слыша табачный дым; спросит, а мы в ответ: «Ел<изавета> Ив<ановна>, сейчас приходил швейцар, это, верно, от него так пахнет!» Видимо, она нам не верила, приказала строже следить, но, к счастью, нас не поймали! Четверточка была нам ненадолго, да от нее Таня отделила любезному, и он говорил, что это прекрасный турецкий табак. Мне никогда не нравилось курение, и теперь, когда почти все дамы курят, я не могу преодолеть моего отвращения к этому пустому, неженскому занятию. Вот, со времени нашей удачной заступы, Д. Т. таял передо мною, приклеивая в церкви свечи, где я стою, подружился с братом и, когда я бывала дома у родителей по болезни, — часто приходил к нему. Вскоре ему пришлось нечаянно жениться! Вот как было дело. В то время был прекрасный переводчик водевилей и друг, пиес Александр Иванович Писарев, дворянин. С ним жила танцовщица Елена Ивановна Иванова. Очень милая и добрая женщина! Они любили друг друга; говорили, что А. И. хотел жениться на ней, но она, видя его болезнь (он был в сильной чахотке), всегда отклоняла это, боясь, что неудовольствия его родных за этот брак могут усилить болезнь и ускорить его смерть! Она посвящала ему всю жизнь, покоила… берегла его… но неумолимая смерть рано взяла свою жертву! И не только Ел. Ив., но все, кто знал его, жалели о потере такого доброго, честного и полезного человека! Один только Д. Т. Лен., как человек, не щадивший для красного словца ни друга, ни отца, да еще, м<ожет> б<ьпъ>, как имеющий в А. И. сильного соперника по части переводов и переделок пиес с французского… Только, чуть ли не во время отпевания, он сказал какой-то очень гадкий пасквиль в стихах на бедную и без того убитую горем Е. Ив. Все товарищи стали его бранить… доказывать, как неблагороден, бессердечен и низок его поступок!.. И бесхарактерный Ленский придумал средство поправить его и начал ухаживать и свататься за Е. Ив. Она долго не соглашалась… но убежденная своими родными, которые, сказать правду, не совсем честно жили: старшая сестра была замужем и в то же время, с позволения мужа — из корысти была игрушкой старика екатерининских времен кн. Юсупова. Я его очень помню: он очень любил театр, часто посещал его, и его ложа, направо от зрителей, рядом с директорской, была от других отделена перегородкой, украшена обоями, мебелью и лампой. Князь, с длинными белыми волосами, зачесанными назад, по старинной моде, приезжал в театр в красном бархатном халате, подбитом горностаем, и в черных бархатных сапогах. Как-то на Светлой неделе я, еще очень маленькая, играла, ему понравилось и он попросил привести меня к нему в ложу: поцеловал меня и подарил маленькое, фарфоровое яичко величиною с полвершка, на нем с одной стороны X В., с другой — незабудки… м<ожет> б<ьпъ> поэтому я, через 60 лет, и не забыла этого. Помню еще, что все большие смеялись и называли его скрягой!