Сейчас я назвала Ленского — глупцом! и это совершенно справедливо. Он был образованный, начитанный, хорошо сам писал, переводил, сочинял стихи… но по жизни, по характеру, по переменчивости своих взглядов и убеждений был отъявленный глупец! Мне было досадно, что так давно, из пустяков, он привязался ко мне и ставил меня в неприятное отношение к подруге и к товарищам! Хорошо, что большая часть меня хорошо знали и любили. А к Ленскому я всегда чувствовала антипатию. Помню, когда еще его приняли к театру, в одно время с Бантышевым, у последнего был прелестный голос — тенор, и в роли Торопки в «Аскольдовой могиле» — он был неподражаем.
Ленский был такой франтик, пестроразряженный, и мы его прозвали «Чижиком»! Кстати, и настоящая его фамилия была Воробьев! а Бантышева за неловкость прозвали «Медвежонком»!
Я упомянула о прогулках с М. С. Щепкиным… да, это были веселые, приятные забавы молодости. Щепкин и умер хотя очень старым, но с молодой душой, как он всегда сам о себе говорил. Бывало, заранее посылает сказать, что в такой-то праздник чтобы приглашенные к 4 час. утра были у него. И мы, бывало, от радости и ночку не поспим, чтобы только не опоздать. Известно, что у него было большое семейство: жена, брат, 2 сестры, 4 сына, 3 дочери, да еще разные родные и бедные знакомые, студенты… да еще мы, приглашенные, так что иногда наберется человек 20–30… и все это пешком… да еще с разными песнями… играми!.. Больше всего помню свайку, как М. С, маленький, толстенький, старенький, приподнимет назад ножку, чтобы сильнее вбить свою… Молодежь смеется, а он толкует свое: «Детушки, — душа не стареется!..» В телеге едут вперед — жена и сестра М. С, приготовляют нам завтрак, и надо видеть, какую честь мы ему делаем. Затем резвимся, играем и вечером измученные, но совершенно счастливые возвращаемся домой — пешком.
Рано, не по летам я выросла, и мне часто приходилось играть с М. С. Щепкиным и П. С. Мочаловым. Они оба были небольшого роста, особенно М. С. Играя на сцене с ними, я привыкла горбиться, воображая, что если я нагнусь, то более буду подходить к ним. Все мне это замечали, многие говорили и бранили… а мне горя мало, никого не слушалась! Но одно слово нашего усопшего ангела-мученика — царя Александра Николаевича — совершенно выпрямило меня и исправило навсегда от дурной привычки горбиться. Это было в тот год, когда он путешествовал по России с В. А. Жуковским. Ему было лет 15, а мне 18. Как теперь гляжу — он был в голубом гусарском мундире… (не спрашивайте, какого полка?., дожила до старости, а все «не мастерица я полки-то разбирать!»). Красавец собой! Несмотря на серьезную пиесу — играли «Кин, или Гений и беспутство», он с большим вниманием следил за ходом пиесы и прислал нам благодарность: Мочалову — Кину, Щепкину — игравшему роль суфлера, и мне! Я представляла какую-то молодую девицу Анну Дэмби (первая женская роль в пиесе). Директор М. Н. Загоскин, передав нам благодарность наследника-цесаревича, — взял меня за ухо и шутя подрал… (он любил меня с малолетства). «Что это вы, М<ихаил> Н<ико-лаевич>, за что?» — спросила я. «А за то, что по твоей милости — я должен был солгать! Его выс<очество>, видя, что ты горбишься, спросил, отчего это, и чтобы не изобличить тебя в дурной привычке и упрямстве — исправиться, я сказал, что ты слаба здоровьем и что у тебя грудь болит!..» «Ах, пожалуйста, лечите, берегите ее, она так хорошо играет», — добавил наш ангел! и точно вылечил меня: с тех пор я была стройна как пальма, так меня и в стихах называли.
Настоящие строки я пишу в деревне Бокове, 30 августа 1886 года, и да простят мне, если кто будет читать мои воспоминания, что я вдруг перескочу к настоящему времени, даже, собственно, к сегодняшнему дню. Вчера, молясь на сон грядущий и, по обыкновению поминая за упокой императора Александра Ник., и импер. Марию Алекс, я вспомнила, что завтра день его Ангела, и особенно усердно молилась о упокоении св. душ их.
Я верую, что милостивейшая, добрейшая страдалица государыня и — хотя имевший человеческие слабости, но искупивший все своей мученической смертью — государь помилован Господом и успокоен в Царствии Небесном. Я так рассуждаю о его кончине: он был много виноват перед государыней, как перед женою и матерью прекрасных 6 сынов!.. Если как человек он имел чувственные наклонности— никто бы не роптал, зная, что втихомолку он имеет женщину, удовлетворяющую его. Даже если бы он любил эту женщину, да простит ему Бог! Но зачем он был так неосторожен, что катался в Ливадии и др. местах с Долгорукой (нынешней кн. Юрьевской) и с детьми ее… а также и прежде заметно ухаживал за многими. (Я видела у одной дамы, она замужем, первого сына до того похожего на покойного государя, что совестно смотреть!., а другие дети — похожи на мать и отца.) Мы, т. е. артисты, сами видали, как в спектаклях, бывавших в летних загородных дворцах, наследник Ал<ександр> Ник., имея по левую сторону от себя жену Map. Ал <ександровну >, все поглядывал направо, где сидела та же Долгорукова, бывшая после за Альбедин-ским, и с ней делился удовольствием веселого спектакля! Кстати, расскажу один, где — для смеха и удовольствия всех — одному из зрителей было очень неловко! Играли вод<евиль> «Беда от сердца и горе от ума!..». В. В. Самойлов представлял мазурика-фокусника Антонио Реготга. До начала спектакля он просил директора А. М. Гедеонова спросить у его вел. государя Ник. Павловича: может ли он сделать фокус, согласясь с кем-нибудь из зрителей? Государь позволил, и Сам. отдал Гедеон, табакерку, прося положить кому-нибудь тихонько в карман и сказать ему. Гед. выбрал к себе в помощники Анатолия Иван. Барятинского (брата фельдмаршала), и тот выбрал жертву и назвал ее! Когда пришла сцена, где Сам. берет у П. И. Григорьева табакерку, нюхает табак… и табакерка пропадает, Григ, сердится… требует возвращения… и Сам., чтобы успокоить его, делает палочкой знак по воздуху, в залу зрителей и говорит: «Смотрите… смотрите… видите, табакерка летит по зале… вот пролетела мимо большой канделябры., теперь смотрите правее… правее… ближе… ближе… вот она опустилась в карман штатского господина, сидящего с краю, в 3 ряду». Можно вообразить, как вся царская фамилия и вся публика следили за волшебной палочкой и оборачивались назад, затем все поворотили головы налево (от актера направо) и ожидали развязки. Григ, между тем сердился, бранился, грозил послать за полицией, что чрезвычайно смешило государя и всех… Наконец Сам., успокаивая Гр., говорит: «Погодите, успокойтесь! я сейчас попрошу этого господина возвратить табакерку». И подойдя к самой рампе, обратился к доктору Арендту и сказал: «Прошу вас посмотреть, не у вас ли в кармане табакерка?..» Доктор, не воображая, чтобы он ему говорил, также оглядывается на все стороны, но Сам. настойчиво уверяет: «Вы потрудитесь посмотреть… Вы единственный здесь штатский!» Тут стоявший близко кн. Борят. и др. начали уговаривать посмотреть в кармане, и каково же было его удивление и негодование, когда действительно он вынул табакерку и ее подали через оркестр на сцену. Государь, особенно наследник смеялся своим громким смехом, оборачивался все направо — к ней, мы и, верно, все другие это замечали… а каково же было кроткому ангелу цесаревне. Зато и не вьшесла она этой страдальческой жизни! Замечательно, что, когда она была жива, ее молитвы, видимо, хранили жизнь помазанника; но когда, после ее смерти, он так жестоко оскорбил своей женитьбой ее св. память и всю Россию — Господь попустил совершиться страшному делу 1 марта 1881 года, и за страдания его в жизни и особенно в последние минуты, вероятно, Бог внял ее молитвам и там соединил их в вечном покое Царствия Божия!