Меня же, как нарочно, все любили, а Мочалов просто был влюблен! И всему виной его семейная жизнь. История женитьбы его известна: он был влюблен в дочь протопопа; тот и слышать не хотел, считая грехом выдать дочь за актера! Выдал ее за священника, а Мочалов пьяный женился на дочери содержателя кофейной Баженова, который подвел ему дочку и обещал простить весь долг по кофейной. Но последнее обстоятельство не могло иметь особого влияния. Мочалов никогда не обращал внимания на деньги, он с юных лет был испорчен ими. Еще вскоре после 12 года, когда в Москве был страшный хаос и о театрах не думали, отец Мочалова — был актер и семейный человек, да и к вину-то имел тоже слабость, а между тем и хлеба-то трудно было найти. Он — отец, пьяный, говорил своей дочери, молоденькой, хорошенькой девушке: «Поди и достань хлеба и денег — хоть у будочника!» Что ж мудреного, что он совсем ее продал богатому фабриканту Кожевникову. Павел Ст. был тогда юношей, учился, разумеется, узнав, пришел в отчаяние! но пособить не мог. А ему пособили деньгами и открытым бланком во все погреба и трактиры заливать свой стыд и горе и тем приучили его к вину, и он до самой смерти страдал запоем.
Все трагедии Шекспира и вообще весь драматический репертуар он переиграл со мною в продолжение 10–12 лет до моего выхода из московского театра в 1845 году. Он всегда говорил, что любит играть только со мною, а другие, как-то: Синецкая, Рыкалова (мать), Федорова и другие — это какие-то льдины, статуи, дуры!.. Последний эпитет относился к Фед., и он даже на сцене, в трагедии «Коварство и любовь», когда Фердинанд спрашивает Луизу: «Скажи, ты ли писала это письмо?., обмани меня… но скажи!» Мочалов дивно играл эту роль! и в этой сцене был весь — огонь и пламя!.. А Федорова спокойно оборачивается к нему, глядит глупыми глазами и — как будто он спрашивает: ты ли вязала этот чулок? — преравнодушно отвечает: «Я». Тогда он шипит ей на ухо: «Дура!» А Рыкалову нет, эту он любил как хорошую, почтенную женщину и знал, что таланта у ней нет и что на сцене от нее — «как от козла, ни шерсти, ни молока!», потому и снисходил ей, а Фед. была молодая, и ей-то раз досталось. не одним словом, но и делом. Он так сильно взял ее за плечо, что разорвал пелеринку и на шее вышли все 5 даль-дев. Раз Синецкую, в «Гамлете», она играла его мать Гертруду и, верно, чем-нибудь на сцене не угодила ему, он взял ее руку, когда говорил ей наставления, крепко одной рукой держал и до того бил пальцем другой, что у Map. Дм. слезы градом. Она вырывает руку, он в азарте не слышит, и когда она пришла за кулисы, то должна была перчатку разрезать, так распухла у нее рука. А со мной никогда не бывало ничего подобного. Кто хоть немного читал о Мочалове, тот знает, что он имел гениальный талант. Это была совершенная противоположность с В. А. Каратыгиным. Он всегда хорошо выучивал роли, но никогда не приготовлял их интонациями, позами, движениями, как Карат. Бывало, играешь с В. А., а мне пбчти одной приходилось играть с ним во всех драмах и трагедиях, когда он приезжал в Москву. Его жена, когда приезжала с ним в последний раз в 37 или 38 году и вздумала играть роли молодых девиц, тогда публика очень холодно отнеслась к ней, и с тех пор приезжал один Вас. Анд. Ему можно было ездить, он менее 12–15 тысяч ассигнациями не увозил за один месяц. И да простит он меня за горькую правду! Его известная скупость доводила до невольного осуждения: например, получив такие большие деньги, он за целый месяц трудов и хлопот одевавшего его портного давал ему при отъезде 20 коп. Тогда как все мы — хороший ли, дурной ли сбор в бенефис — менее 3 руб. не давали; да кроме того, праздничные. Этого мало: каждый спектакль он требовал новые башмаки и перчатки (для испанских и французских костюмов большею частию требовались башмаки), да один раз «нечаянно» и в «Скопине-Шуйском», играя мужика Ляпунова, потребовал лайковые белые перчатки! Мы посмеялись, контора удивилась, а отказать не смела. Так, играя в бенефис моего мужа графа Эссекса, он приказал подшить новый белый атлас под его старую бархатную мантию, говоря, что он недоглядел, что подкладка грязновата, а все костюмы он привозил с собою, потому что на его рост не было подходящих, а все новые шить невыгодно. Дирекция не хотела ставить атлас, но, к счастию, прежде отказа обратилась к нам с вопросом, и мы, конечно, приказали поставить на наш счет, и В. А. даже и не знал этого и увез нашу подкладку.