Журналистка была поражена и смущена: ни один из двух персонажей не был ей известен. И Толстой начал объяснять ей, что это нечто совершенно новое, едва рожденное и открытое нашим обществом, не успевшим еще понять, насколько этим двум удивительным фигурам суждено изменить положение женщины.
Одна из них (Джен) находит мужество сказать человеку, которого любит:
— Люблю тебя всем своим существом, но не уважаю, потому что ты солгал мне, а любовь, в которой нет уважения, — как небо, в котором не сияют звезды.
А вторая (Кармен) просто-напросто кричит в лицо человеку, от любви к ней потерявшему голову:
— Я и вправду любила тебя всем своим существом и готова была отдать за тебя жизнь, но я больше не люблю тебя; делай что хочешь, можешь даже меня убить, но не проси о любви.
— Вот и все: почти все романы, драмы, рассказы, уже написанные и те, которые только пишутся, — добавил в заключение Толстой с улыбкой, поглядев на журналистку и, наверно, отечески потрепав по щечке, — так или иначе построены или вдохновляются этими двумя образцами. Но не тревожьтесь. Очень скоро вы, женщины, загоните нас, мужчин, в самый темный уголок и возьмете на себя все тяготы совместной жизни, — закончил он улыбаясь.
Мне очень понравилась эта история про Толстого, я прочитал ее, не помню где, много лет назад и с тех пор часто вспоминаю. Ведь в моей режиссерской карьере мне тоже пришлось иметь дело с этими «основополагающими» персонажами, которых так хорошо обозначил Толстой.
И вот после всего этого мои друзья у меня за спиной устроили целый заговор, потому что хотели во что бы то ни стало, чтобы я снял фильм по «Джен Эйр». Они знали, как мне дорог этот персонаж. Думаю, они много говорили об этом между собой, потому что моя режиссерская деятельность сильно тормозилась в тот период почетнейшим титулом сенатора со всеми вытекающими последствиями.
Решение было найдено благодаря дружескому и плодотворному участию Сильвио Берлускони, который предложил достойный и удачный выход. Он сказал мне с очень важным видом, что проблема только в одном: я должен снять хороший фильм, а обо всем остальном позаботится он.
В сенате мне довольно легко предоставили отпуск (может, еще потому, что я своими смелыми предложениями создавал массу проблем коллегам) с условием, что я обязательно вернусь в Рим на выборы, где каждый голос может оказаться решающим.
Я решил пригласить на роль Рочестера Уильяма Харта, еще когда в первый раз встретил его в Нью-Йорке и несмотря на его довольно негативную славу. Он показался мне обаятельным и рассудительным человеком, даже подумать было нельзя, что с ним придется так трудно, хотя несколько коллег предупреждали меня на его счет. Мы начали снимать в октябре в Хаддон-холле в Дербишире, и ничего красивей я и представить себе не мог. Древний замок, леса, быстрые речки, зеленые луга того особенного цвета, который можно увидеть только в Англии. Освещение менялось и создавало всякий раз совершенно новую картину: мягкие тона, от золотого до зеленого, от коричневого до желтого… Просто дух захватывало от красоты и неожиданности. Могу понять Франческо Коссигу[112], влюбленного в эту зелень и говорящего о ней с таким пылом, как можно говорить только о возлюбленной.
Но очень скоро из-за Харта атмосфера на съемочной площадке стала тяжелой и вязкой, как в болоте. Я нашел замечательную девушку, очень подходящую на трудную роль Джен, — Шарлотту Гейнсбург. Харт сразу же решил показать свою власть над ней и замучил ее советами, преследованиями и замечаниями, которые ничего, кроме полной неразберихи в голове, создать не могли. Он все время старался вынудить ее сделать прямо противоположное тому, что рекомендовал я. В отличие от Мела Гибсона, который по крайней мере не скрывал своей решимости саботировать мой авторитет на съемках «Гамлета», Харт был опасен как бесшумная и ядовитая кобра. Мел был «честным негодяем»: он хотел стать режиссером (и самый первый фильм «Патриот» снял сразу после «Гамлета»), поэтому подвергал все мои слова и действия критике как будущий честолюбивый режиссер, а не как актер. Но это был умнейший человек, и он всегда исправлял свои ошибки, хотя и был чересчур самолюбив, чтобы признаваться в них.
С женщинами все гораздо проще, они сделаны из другого теста. Они не сопротивляются, когда их направляют, хотя и могут оказаться блуждающими снарядами и создать серьезные неприятности. Но если они вам доверяют, то позволяют взять себя за руку и отдают лучшее, что в них есть, не считая, что это ставит под угрозу их свободу выбора. Маньяни, Каллас, Тейлор — я специально называю тех, кого считали образцом неуправляемости и себялюбия, — со мной были всегда послушны и честны. Иногда они изящно посылали меня куда подальше, но это было лишь свидетельством полноты дружбы.