Мое рабочее расписание по-прежнему заполнено до отказа. Свою афинскую постановку «Паяцев» я хочу показать в Москве. А еще у меня есть новая «Травиата» для римского театра. Как, еще одна? Да, еще одна! Давайте не будем забывать Карлоса Клейбера, который был глубоко убежден, что любой шедевр живет столько раз, сколько раз поднимается занавес. Главную партию на этот раз будет петь Ангела Георгиу, остальные исполнители ей под стать. Опять же в Риме будет показан тот самый «Дон Жуан», а затем на веронской Арене новый «Набукко» — опера, которую я еще никогда не ставил. Существует какая-то причина? Загадка? Вовсе нет, я отлично знаю, почему. Это опера с чудесной музыкой, жемчужина которой — знаменитый хор, но на мой вкус она чересчур торжественна и легко может превратиться в изысканное снотворное.
Будем надеяться, что мне придет в голову какая-нибудь удачная идея и зритель не получит еще одну «тощищу». Ораци клянется, что эта опера на третьем месте по популярности в Арене. Ну, раз он в этом так уверен…
Что там у меня еще?
А, вот что: вокруг меня снова запели кинематографические сирены. Речь идет о проекте, который преследует и завораживает меня уже много лет. Сейчас расскажу.
В конце июня 2003 года я вернулся во Флоренцию поучаствовать в конференции, организованной всевозможными спонсорами по поводу подготовки празднования пятисотлетия «Давида» Микеланджело. Торжественный ужин проходил в Галерее Академии художеств, под наблюдательным и строгим взором моего любимого «Флорентийского юноши».
Английская колония была представлена очень широко, хотя отсутствие «скорпионов», увы, уже исчезнувшего вида, очень чувствовалось. Было много американцев, знаменитых и не знаменитых, но влюбленных в мой родной город, и множество других друзей Флоренции, на любой вкус. Сидя за роскошным столом во всю длину Галереи, я вспомнил те стародавние времена, когда в перерыве между занятиями в Академии мы, жуя хлеб с чесночной колбасой, ходили как раз к «Давиду» или к «Рабам».
Меню за ужином было изысканным, но чесночная колбаса, с жадностью поглощаемая в этом священном месте больше полувека назад, вспоминалась как нечто куда более вкусное и живое.
В конце ужина, после довольно скучных речей и приветствий, мы с несколькими старыми приятелями уселись на лавочках на площади Сан-Марко. Как нетрудно представить, сразу начались воспоминания о том о сем: окончание уроков в школе, уже ушедшие друзья, немецкие танки на этой площади 8 сентября 1943 года…
Эта книга воспоминаний и ассоциаций неизбежно должна была привести меня, с чувством благодарности судьбе, к размышлениям обо всех дарах, которыми щедро осыпала меня жизнь. Самым ценным даром, наверно, оказалось решение Творца подарить мне жизнь во Флоренции и возможность вырасти в этом городе в окружении высочайших достижений культуры и искусства.
В тридцатые годы я еще мальчиком жил с тетей Лиде на четвертом этаже на площади Сан-Марко, напротив доминиканского монастыря, который был построен Микелоццо по приказу Медичи, где Беато Анджелико оставил потомкам шедевры живописи. А на другой стороне площади — архитектурный факультет, Художественная школа, Академия художеств (школа и музей), где находится «статуя статуй» — «Давид» Микеланджело. Еще сто метров вперед, и вот площадь Благовещения Пресвятой Девы, место, где дух захватывает от гармонии и совершенства. Она была задумана Брунеллески, а затем доведена Делла Роббиа до идеала.
Одним словом, в те годы, такие важные для юноши, я жил и делал первые шаги как раз в этом волшебном треугольнике. Во Флоренции есть и другие места изумительной красоты, и их много, но они, как правило, связаны с властью, или правительством, или с честолюбием богачей. А у меня — гармония лучших источников знания в школах, куда съезжались ученики со всего мира.
В Академии художеств мы учились у таких мастеров, как Розан, Джентилини, Карена, Соффичи, а вокруг было лучшее из созданного великими художниками прошлого. В перерывах между занятиями мы часто заходили в Галерею, смежную с нашими аудиториями. Мы ели принесенные из дому бутерброды (тот самый хлеб с чесночной колбасой), стоя перед шедеврами без особого почтения, хихикали, ссорились, рассказывали анекдоты. Кто-то играл в мяч, будто в гимнастическом зале.
Должен признаться, что я испытывал некий священный трепет перед тем, что меня окружало. Не доев куска, молча отходил от ребят и шел к «Рабам» или «Давиду», к этим фантастическим и беспокойным творениям. Я долго смотрел на них, скорее, в каком-то оцепенении, чем в почтении. В голове у меня роились вопросы, росло стремление открыть тайну этого чуда.