Так я начал составлять некую историю, вытаскивая на свет из глубины веков живую действительность, наполнять ее фактами и подробностями, пока она не стала историей жизни. Я подумал кое-что записать для будущей книги воспоминаний о настоящих событиях, людях, жизни. Или — об этом я стал задумываться все чаще — снять фильм, потому что величие того, что я видел и прожил, требовало визуального подтверждения. Даже не зная, какую в конце концов форму обретут мои воспоминания, я уже дал им имя: «Флорентийцы». Вот такое, очень простое. Я жил с этим проектом долгие годы, он стал моим тайным убежищем. Даже когда моя голова была занята совсем другим, мысленно я постоянно возвращался «к моим дорогим флорентийским друзьям», которые всегда встречали меня с радостью.
Микеланджело врывался в мое воображение как бешеный в сопровождении громких криков и ударов молота, разве что не зубами и ногтями освобождая от нагромождения лишнего мрамора своего «Давида». Слыша его вопли, люди выходили на порог своих лавочек и качали головами. Мальчишки на улице забывали об игре в мяч и слушали его бесконечную ругань, затаив дыхание. Голуби под крышей мастерской Леонардо в страхе улетали прочь, а чья-то рука торопливо закрывала ставни.
Могу себе представить, как мучился искавший полной тишины Леонардо, который писал в то время самый знаменитый портрет в истории — портрет Моны Лизы.
Я был отлично знаком с Лизой дель Джокондо, она была мне дальней родственницей по отцу. Мы во Флоренции практически все родственники. А что она стала самым известным в мире лицом — это, по-моему, чересчур. Правда, ходили слухи, впрочем, туманные и осторожные, что в молодости, еще до свадьбы с пожилым и богатым Франческо дель Джокондо, ее обрюхатил один из Медичи (наверно, Джулиано, младший сын Великолепного), но младенец родился мертвым.
Я никогда не видел, чтобы Лиза смеялась. Самое большее — она любезно улыбалась (эту ее улыбку и поймал Леонардо), но сразу опять становилась серьезной, а ее лицо — грустным и сосредоточенным, какое бывает у тех, кто навсегда утратил надежду на луч света в жизни.
В те годы я работал в палаццо Веккьо. Мой дядюшка, хорошо знакомый с Макиавелли, походатайствовал обо мне, и я стал трудиться у него в конторе с другими молодыми людьми. Я учился и сдал все экзамены хорошо. Тогда, как и сейчас, у меня был красивый почерк. Я очень надеялся сделать карьеру благодаря тому, что удалось пристроиться на работу к Макиавелли. Он, конечно, был очень закрытым человеком, всех держал на расстоянии. Мы постоянно чувствовали на себе его взгляд, который пронизывал насквозь. Он никогда не повышал голоса, но когда тихо произносил приказ или упрек, кровь стыла в жилах. Благодаря ему я узнал много важного: как, например, оставаться в тени (всегда присутствовать, но в сторонке, ожидая, что остальные начнут делать ошибки, а тебя позовут их исправлять). Увы, этот талант я так и не сумел применить на практике.
С большим удивлением я узнал, что он азартно болеет за мою команду — за «Синих». Только эта его тайная страсть выдавала, что он тоже человек из плоти и крови. Как большая часть молодежи, я обожал футбол, древний вид спорта, доведенный во Флоренции до настоящего искусства. Я играл неплохо и даже снискал некоторую известность. Моя команда гордилась мной, меня узнавали на улице и пожимали руку.
Учиться я мог не только у Макиавелли, многим флорентийцам было чему меня научить, с чем познакомить.
Самой большой загадкой для меня всегда был «Давид». Еще когда я разглядывал статую в Академии, жуя хлеб с колбасой, то все время думал про того молодого человека, который вызвал, сам того не сознавая, такие нечеловеческие переживания в душе Микеланджело. Он действительно существовал? Вопрос встает всякий раз, как посмотришь на этот величественный памятник «Флорентийскому юноше». Еще бы он не существовал на самом деле! Я отлично был знаком с ним.
Это был молодой крестьянин, который пришел из деревни Виккьо-ин-Муджелло, чтобы устроиться на работу в песчаный карьер на берегу Арно. Микеланджело увидел его впервые, когда он вылезал из реки, искупавшись после работы, прекрасный, как древние статуи, которые появлялись из-под земли во время раскопок в Риме. Это было началом бурной трехлетней связи между завоевателем и завоеванным, о которой много что говорили, но мало что знали. Никому точно не было известно, кто из них завоеватель, а кто завоеванный.
Вот так я близко узнал тех флорентийцев, которые населяли мою фантазию с академических лет. Мне уже пора написать о них книгу и рассказать много интересного.