В доме моего отца нам полагалось вести себя благочинно и говорить, соблюдая все правила приличия. Все, что я говорила, воспринималось с восхищением. Здесь же моим словам не внимали, но всегда противоречили им, находя во всем недостатки. Если я говорила хорошо, они считали, что я желаю преподать им урок. В доме моего отца, если у меня возникали вопросы, то он ободрял меня говорить без стеснения. Здесь же, если мне случалось выражать свои чувства, они говорили, что я желаю вызвать ссору. Меня принуждали молчать самым грубым и постыдным образом, браня меня с утра до ночи. Мне было бы очень сложно рассказывать об этом, не противореча чувству любви к ближнему, если бы не Ваше настойчивое требование не пропускать ни одной детали. Все же я прошу Вас не смотреть на это с точки зрения земного творения, ибо такой взгляд может представить вам этих людей хуже, нежели они были на самом деле.
Моя свекровь имела добродетельный нрав, а мой муж был набожным и не имел пороков. Нужно смотреть на все глазами Бога. Он допустил все эти обстоятельства единственно для моего спасения, а также потому, что не хотел моей гибели. Кроме всего во мне было столько гордыни, что встреть я другое обращение, я, наверное, продолжала бы в ней оставаться, и возможно не обратилась бы к Богу, что я была вынуждена сделать под давлением стольких тягот. Моя свекровь испытывала такое желание противоречить мне во всем, что, желая досадить мне, заставляла меня исполнять самые унизительные обязанности. Ее нрав был столь необычным, что, не сумев преодолеть его в своей юности, она теперь с трудом уживалась с кем–либо. Молясь только красноречивыми молитвами, она не видела в этом ущербности. А, не черпая силу в молитве, она не могла извлечь из нее никакого блага. Печально было это осознавать, так как она обладала как умением чувствовать, так и многими другими достоинствами. Я сделалась жертвой ее настроения. Ее излюбленным занятием было мешать мне, и к подобному отношению она побуждала своего сына.
Часто они старались поставить людей низкого звания выше меня. Моя мать, имея высокое чувство собственного достоинства, не могла этого переносить. Когда она узнавала об этом от других (ибо я ничего ей не рассказывала), она бранила меня, думая, что я допускаю это, не умея держаться на уровне и не обладая сильным характером. Я все же не осмеливалась рассказывать ей об истинном положении вещей, но почти готова была умереть, мучаясь в агонии печали и постоянного огорчения.
Воспоминание о других людях, которые ранее предлагали мне руку и сердце, усугубляло тяжесть моего положения. Я видела, насколько отличались их характер и манеры, и помнила ту любовь, которую они ко мне питали в сочетании с приятностью и вежливостью их обхождения. Все это делало невыносимым мое бремя. Моя свекровь порицала меня и в отношении моей семьи, постоянно говоря мне о недостатках моих отца и матери. Я редко их навещала, но слышала их горькие слова в мой адрес. Моя мать жаловалась, что я редко приезжаю повидать ее. Она говорила также, что я не люблю ее, что я отдалилась от своей семьи, слишком привязавшись к своему мужу. Что еще больше увеличивало мои муки, так это то, что моя мать рассказывала свекрови обо всех проблемах, которые я вызвала у нее с детства. Тогда они обе упрекали меня, говоря, что я подмененное дитя и воплощение злого духа. Муж принуждал меня весь день находиться в комнате моей свекрови, так что я не имела возможности беспрепятственно уходить в свои апартаменты. Свекровь же плохо обо мне отзывалась, дабы уменьшить то уважение и любовь, которое питали ко мне некоторые люди. Она изливала на меня самые грубые оскорбления в присутствии людей из общества. Это, однако, не производило желаемого ею эффекта, ибо, чем больше терпения я проявляла, перенося все это, тем больше меня уважали. Она все же нашла способ истощить мою живость и показать меня в глупом виде. Некоторые из моих бывших знакомых мало меня знали. Те, кто не видели меня ранее, говорили: «Та ли это особа, что известна своим большим остроумием? Но она не в состоянии связать и двух слов. Да, она являет собой забавную картину». Мне тогда не было и шестнадцати лет.
Я была настолько запугана, что не осмеливалась выходить без своей свекрови, а в ее присутствии не могла проронить и слова. Я не знала что говорить, столь велик был мой страх перед ней. В довершение моего несчастья, они приставили ко мне горничную, которая ради них была готова на все. Она держала меня под присмотром как гувернантка.
Большей частью я терпеливо переносила все эти напасти, избежать которых я была не в состоянии. Но иногда какой–нибудь поспешный ответ срывался с моих уст, становясь источником моего очередного тяжкого терзания. Когда я выходила куда–либо, лакеям было велено рассказывать обо всех моих действиях. Именно тогда я начала вкушать хлеб в печали и смешивать свое питье со слезами. За трапезой они всегда делали что–либо, что приводило меня в состояние крайнего смущения. Я не могла сдержать слез. Не было человека, которому я могла бы довериться, кто бы смог разделить со мной эти несчастья и помог бы мне их выдерживать. Когда я старалась донести хоть что–то своей матери, я этим навлекала на себя новые беды. Мне пришлось смириться с тем, что довериться было некому. Мой муж обращался со мной так вовсе не от какой–то присущей ему жестокости, ибо он страстно любил меня. Но он был горячий и вспыльчивый человек, а моя свекровь постоянно настраивала его против меня. Вот в таком отчаянном состоянии, о мой Бог, я начала осознавать потребность в Твоей помощи. Ибо это положение было для меня гибельным.
За границей я встречалась только лишь со своими поклонниками, чья похвала приносила мне боль. Можно было бы опасаться, что я могла сбежать, при виде всех этих переносимых мной домашних мучений и будучи в весьма нежном возрасте.
Но Ты, по своей благости и любви, повернул все в другую сторону. При помощи этих двойных ударов Ты привлек меня к Себе. Эти Твои испытания привели к тому, к чему не смогли бы привести Твои ласки. Ты воспользовался присущей мне гордостью, чтобы удерживать меня в рамках моего долга. Я знала, что честная женщина не должна вызывать подозрений у своего мужа. Я была настолько осмотрительна, что иногда даже доводила это качество до крайности, отказываясь протянуть руку тому, кто из вежливости предлагал мне свою. Так однажды со мной случился инцидент, который, если бы зашел слишком далеко, мог бы меня уничтожить, ибо все было воспринято превратно. Мой муж очень чувствительно относился как к вопросу моей невиновности, так и к лживым нашептываниям моей свекрови.
Такие тяжкие испытания заставили меня вновь обратиться к Богу. Я начала сожалеть о грехах своей юности. Со времени своего замужества я более не совершала намеренных грехов. Однако некоторые оттенки тщеславия во мне еще оставались, о чем я весьма сожалела. Но теперь мои беды их превысили.
Более того, многие мои испытания казались мне справедливой усладой при том малом маленьком луче света, который был мне доступен. Я не была достаточно просвещенной, чтобы проникнуть в суть своего тщеславия, ибо я могла думать только о его внешних проявлениях. Я предпринимала попытки улучшить свою жизнь с помощью покаяния и общего исповедания, которое было самым тщательным, которое мне удавалось совершать. Я отложила в сторону чтение романов, к которым я в недавнее время питала такую большую слабость. Хоть некоторое время перед моим замужеством я и заглушила в себе стремление к чтению Евангелий, все же теперь я была под их абсолютным влиянием, находя в них столько истины, что это лишало меня терпения при чтении всех других книг.
Романы казались мне исполненными лжи и обмана. Теперь я уже откладывала в сторону даже невинные книги, чтобы иметь дело только с теми, которые могут быть мне полезны. Я снова вернулась к практике молитвы и старалась больше не огорчать Бога. Я чувствовала, как Его любовь постепенно возрождает мое сердце, изгоняя из него все остальное. Однако, я все еще имела невыносимое тщеславие и самолюбие, которые было мучительным и трудноизлечимым грехом. Мои страдания удвоились. Они были теперь более мучительными. Моя свекровь, не удовлетворяясь своими желчными высказываниями против меня как лично, так и в присутствии других людей, разражалась гневом по поводу малейшего пустяка, едва успокаиваясь за две недели. Часть своего времени, находясь в одиночестве, я оплакивала свою участь, и моя печаль с каждым днем становилась все горше. Иногда я не в состоянии была сдерживаться, когда девушки из домашней прислуги, которые должны были мне подчиняться, дурно со мной обращались. Я делала все, что было в моих силах, чтобы смирить свой гнев, и это стоило мне многих усилий.