— Ешь, Володя, больше. А то опять проголодаешься, — начнешь просить есть ночью.
— Не попрошу. Я с собой в карман хлеба заберу, — деловито отвечает мальчик, добирая с тарелки гречневую кашу.
— Каков мой второй номер, — обращается ко мне капитан, — не правда ли, молодец? Задержки научился устранять, а хладнокровие и выдержка — нам взрослым поучиться. Я его с собою в полк заберу. Поедешь со мною на фронт? — Мнется.
— Ну?
— Из гимназии выгонят.
— А как же ты к нам в Александровское удрал? Даже маме ничего не сказал. За это из гимназии не выгонят?
— Не выгонят. Здесь совсем другое дело. Ведь сами знаете, что совсем другое…
Лохматый студент в шинели нараспашку кричит другому, тщедушному, сутулому, с лупами на носу.
— Вася, слышал новость?
— Нет. Что такое?
— Ударники к Разумовскому подходят. Сейчас оттуда пробрался один петровец, — сам его видел. Говорит, стрельба уже слышна, совсем рядом.
— Врет. Не верю. А впрочем, дай Бог. Скоро ты? Взводный ругаться будет.
— Вы где, коллега, стоите? — спрашиваю у лохматого.
— В доме градоначальника. Проклятущее место… В столовую входит стройная прапорщица, с перевязанной рукой. Кто-то окликает:
— Оля, вы ранены?
— Да, пустяки. Чуть задело. И не больно совсем. На лице сдержанная улыбка гордости.
Ко мне подходит п-ик Гольцев[30] — мой однокашник и однополчанин. Подсаживается, рассказывает.
— Вот вчера мы в грязную историю попали, С. Я! Получаем приказание с корнетом Дуровым[31] засесть на Никитской в Консерватории. А там какой-то госпиталь. Дело было уже вечером. Подымаемся наверх, а солдаты, бывшие раненые, теперь здоровые и разъевшиеся от безделия, — зверьми на нас смотрят. Поднялись мы на самый верх, вдруг — сюрприз: электричество во всем доме тухнет. И вот в темноте крики: — «бей, товарищи, их!» Это нас то есть. Тьма кромешная, ни зги не видать. Оказывается, негодяи нарочно электричество испортили. В темноте думали с нами справиться. Ошиблись. Темнота-то нам и помогла. — Корнет Дуров выстрелил в потолок и кричит: «Кто ко мне подойдет, убью как собаку!» Они, как тараканы, разбежались. Друг от друга шарахаются. Подумай только какое стадо! Два часа с ними в темноте просидели, пока нас не сменили.
Ни одной фразы, ни одного слова, указывающего на понижение настроения или веры в успех. Утомление, правда, чувствуется. Сплошь и рядом можно видеть сидя заснувшего юнкера или офицера. И не удивительно — спим только урывками.
Опять выстраиваемся. Наш взвод идет к ген. Брусилову[32] с письмом, приглашающим его принять командование всеми нашими силами. Брусилов живет в Мансуровском переулке, на Пречистенке.
Выходим на Арбатскую площадь. Грустно стоят наши две пушки, почти совсем замолкшие. Почти все окна — без стекол. Здесь и там вместо стекол — одеяла.
Москва гудит от канонады. То и дело над головой шелестит снаряд. Кое-где в стенах зияют бреши раненых домов. Но… жизнь и страх побеждает. У булочных Филиппова и Севастьянова толпятся кухарки и дворники с кошелками. При каждом разрыве или свисте снаряда кухарки крестятся, некоторые приседают.
Сворачиваем на Пречистенский бульвар и тянемся гуськом вдоль домов. С поворота к храму Христа Спасителя обстановка меняется. Откуда-то нас обстреливают. Но откуда? Впечатление такое, что из занятых нами кварталов. Над штабом московского округа непрерывно разрываются шрапнели.
Идем по Сивцеву Вражку. Ни единого прохожего. Изредка — дозоры юнкеров. И здесь то и дело по стенам щелкают пули. Стреляют, видно, с дальних чердаков.
На углу Власьевского из высокого белого дома выходят несколько барышень с подносами, полными всякой снедью.
— Пожалуйста, господа, покушайте!
— Что вы, уходите скорее! До еды ли тут? Но у барышень так разочарованно вытягиваются лица, что мы не можем отказаться. Нас угощают кашей с маслом, бутербродами и даже конфетами. Напоследок раздают папиросы. Мы дружно благодарим.
— Не нас благодарите, а весь дом 3. Мы самообложились и никого из вас не пропускаем, не накормив.
Над головой прошелестел снаряд.
— Идите скорее домой!
— Что вы! Мы привыкли.
Прощаемся с барышнями и двигаемся дальше.
Пречистенка. Бухают снаряды. Чаще щелкают пули по домам. Заходим в какой-то двор и ждем, чем кончатся переговоры с Брусиловым. Все уверены, что он станет во главе нас.
Ждем довольно долго — около часу. И здесь, как из дома 3., нам выносят еду. Несмотря на сытость, едим, чтобы не обидеть. Наконец, возвращаются от Брусилова. — Ну что, как? — Отказался по болезни. Тяжелое молчание в ответ.
Мне шепотом передают, что патроны на исходе. И все передают эту новость шепотом, хотя и до этого было ясно, что патроны кончаются. Их начали выдавать по десяти на каждого в сутки. Наши пулеметы начинают затихать. Противник же обнаглел, как никогда. Нет, кажется, чердака, с которого бы нас не обстреливали. Училищный лазарет уже не может вместить раненых. Окрестные лазареты также начинают заполняться.
После перестрелки у Никитских ворот вернулся в училище в последней усталости. Голова не просто болит, а разрывается. Иду в спальню. За три койки от моей группа офицеров рассматривает ручную гранату. Ложусь отдохнуть. Перед сном закуриваю папиросу.
Вдруг, рядом, у группы офицеров, раздается характерное шипение, затем крики и топот бегущих ног. — В одно мгновение, не соображая ни того, что случилось, ни того, что делаю, валюсь на пол и закрываю уши ладонями.
Оглушительный взрыв. Меня обдает горячим воздухом, щепками и дымом и отбрасывает в сторону. Звон стекол. Чей-то страшный крик и стоны. Вскакиваю. За две койки от меня корчится в крови юнкер. Чуть поодаль лежит раненый в ногу капитан. Оказывается — раненый в ногу капитан показывал офицерам обращение с ручной гранатой. Он не заметил, что боек спущен, и вставил капсюль. Капсюль горит три секунды. Если бы капитан не растерялся, он мог бы успеть вынуть капсюль и отшвырнуть его в сторону. Вместо этого он бросил гранату под койку. А на койке спал только что вернувшийся из караула юнкер. В растерзанную спину несчастного вонзились комья волос из матраса.
Юнкера, уже переставшего стонать, выносят на носилках. Следом за ним несут капитана. Через полчаса юнкер умер.
Оставлено градоначальство.[33] Там отсиживались студенты, окруженные со всех сторон большевиками. Большие потери убитыми.
Наша рота, во главе с п-ком Дорофеевым, идет спасать Комитет Общественного Спасения (?), заседающий в Городской Думе. Там же находится и последний представитель Временного Правительства — Прокопович.[34] У нас отношение к Комитету недоброжелательное. Мы с самого начала чуяли с его стороны недоверие к нам.
Около Городской Думы со всех крыш стреляют. Мы отвечаем. Из Думы торопливо выходит несколько штатских. Окружаем их и в молчании возвращаемся в училище.
Вечер. Снаряжают безумную экспедицию за патронами к Симонову Монастырю.[35] Там артиллерийские склады.
С большевицкими документами отправляются на грузовике молодой кн. Д. и несколько кадетов, переодетых рабочими. — Напряженно ждем их возвращения. Им нужно проехать много верст, занятых большевиками. — Ждем…
…Проходит час, другой. Крики:
— Едут! Приехали!
К подъезду училища медленно подкатывает грузовик, заваленный патронными ящиками.
Приехавших восторженно окружают. Кричит «ура». Они рассказывают:
«Самое гадкое было встретиться с первыми большевицкими постами. Окликают нас:
— Кто едет? Стой!
— Свои, товарищи! Так вас, перетак.
— Стой! Что пропуск?
— Какой там пропуск! Так вас, перетак! В Драгомирове юнкеря наступают, мы без патронов сидим, а вы с пропуском пристаете! Так вас и так!
30
Ученик студии Вахтангова, Гольцев, убит в бою под Екатеринодаром (1918 г.). (Прим. автора).
32
Брусилов Алексей Алексеевич. Во время 1-ой мировой войны — командующий 8-й армией, главнокомандующий Юго-Западным фронтом, Верховный главнокомандующий, затем военный советник Временного правительства. Сторонник войны «до победного конца».
33
Здание градоначальства, находившееся на Тверском бульваре, в октябре 1917 г. было одним из опорных пунктов контрреволюции. После артиллерийского обстрела со стороны Страстной площади, оно было захвачено отрядом красногвардейцев, возглавляемым Ю.В. Саблиным.
34
Прокопович Сергей Николаевич — в 1917 г. министр торговли и промышленности Временного правительства, член Комитета спасения Родины и Революции.
35
Симонов Успенский мужской монастырь, расположенный на левом берегу Москвы-реки, со дня основания в 1379 г. был важным звеном южного оборонительного пояса Москвы.