«Лишь бы никого из знакомых не встретить. Будет глупо.»
Проталкиваясь к вагону третьего класса, с беспокойством косился на соседний второй. Впереди здоровый мастеровой в ухастой шапке локтями пробивался на площадку.
«Нужно двигаться за ним. Вот так.» Мастеровой на первой ступеньке.
— Ой, родимые! Ой, кормильцы! Задавили совсем!
— Мешками дорогу загородил, сволочь! Убери мешки! Тебе говорят, борода!
Борода — солдат, что махорку курил, а ругается мастеровой. Мастеровой, ногами отбрыкнув мешки, — на площадке. За ним, за ним! Схватился руками за решетку, отпихнул локтем наседавшую бабу, так еще, шаг один, — втиснулся. Сзади пыхтящей глыбой навалилась баба. От толчка мастеровой обернулся. Веснущатый, скуластый, бровь рыжая, глаз серый. Резнул взглядом. Где он видел его? Засосало. Нужно вспомнить. А мастеровой, через бабу перегнувшись, на наседавших гаркал:
— Довольно! Куда прете? Никого не пущу! В задних пусто. Эй, вы, земляки, вам говорят!
— А ты что за начальство такое?
— Все одно не пущу!
— Вали, ребята, что его слушать! Перетак его мать… Барином расселся. Самого сбросим! — А ну, попробуй!
Вдоль перрона шел патруль, отгоняя непоместившихся. Чьи-то торопливые шаги загремели по крыше.
«Я тебе дам, я тебе дам, я тебе дам, я тебе дам», — стучали колеса.
А баба оказалась не бабой, а девкой. Глаза маленькие — в ниточку, нос утиный, двумя пунцовыми щеками сдавленный, а губы квадратиком. Платок сдернула с головы, вокруг шеи повязала, вздохнула, рукавом потное лицо вытерла и полезла в карман за семечками.
«Но где я его видел?» — думал он. Может, померещилось. Таких лиц сотни. Скулы, веснушки, нос вздернутый задорно, глаза серые, мышиные.
А тот уже с девкой балагурил. Подсел, зубы оскалил.
— Мануфактуру, барышня, везете? Я бы у вас для почину аршинчик-другой сторговал. Может покажете товар-то свой?
Прыснула. Щелками блеснула.
— Та-а-ва-ар! Сама бы у тебя ситцу купила. Нашел купчиху!
Солдат бородатый цыгарку скрутить успел и дымом ядовитым запыхал.
— Ты, земляк, курить бы бросил. Обхождения не знаешь. С нами барышня, а он зельем елецким в нос.
Недовольно засопела борода:
— Не сдохнет!
Капельки струйками по стеклу стекали. Запотело стекло. Темнело.
Хорошо, что с ним не заговаривают. Заговорят — врать надо, каждое слово взвешивать. Только подумал, а тот:
— Вы, господин, далеко едете? — В Белгород.
И я туда же, попутчиками будем. Сказать бы — в Харьков. Навязался попутчиком!
И час прошел, и другой прошел. Совсем стемнело. Холодно. Заснуть бы. Справа, навалившись плечом, солдат храпит. Втягивает воздух с бульканьем, а выдыхая, сопит и губами причмокивает. Мастеровой к девке совсем приладился. Что там в углу делается — не видать, только смешки, да хихиканье, да сопение сквозь стук колес доносятся.
Кондуктор, с трудом дверь оттянув, фонарем ослепил. Отпрянули в углу друг от дружки. Девка с перепугу трепаные волосы ну платком повязывать, кофту ватную, расстегнувшуюся, на крючки насаживать. А кондуктор нарочно на нее фонарем — зырк, зырк.
— Ваши билеты!
В ус смеется на девку.
— Застегнись, застегнись, ночью холодно. И простудиться можно.
Солдата растолкали, поперхнулся солдат, закашлялся, фуражка на самый нос съехала.
— Билет, земляк, покажи. Литер твой. Опять заскорузлыми пальцами за заворот рукавный, записку подает:
— Из лазарета, домой еду. Полную получил. Хорошая куртка у мастерового, верблюжья, шершавая. Тепло ему, раскраснелся, дышит — паром пышет. Передает билет, смеется.
— Мой — дальний, товарищ кондуктор, до Белгорода. Два раза простукнули. Скоро от билета одна дыра останется.
— Гусь свинье не товарищ. Знай с кем шутишь. Рассердился кондуктор, дальше пошел. После фонаря еще темнее, еще холоднее.
Насторожился. Так вот оно что! Товарищ с языка сорвался. Хорошо, запомним. Ox, знакомая рожа! Где я…
— А вы, господин, тоже не спите?
— Да, не спится. Холодно.
— А мне так ничуть. Даже в жар бросает. Соседушка моя, что самовар рядом.
Из коридора в дверь полуоткрытую пение доносится. Там донцы пьют и поют.
А подальше солдаты свое тянут: