— Они — это сознательные носители уродливых ценностей бывшего режима. Искренние идиоты или гибкие приспособленцы — не важно. Какого размера была у некоторых фига в кармане — тоже не важно.
— А разве все эти приспособленцы с фигами в кармане не были обывателями?
— Ну уж нет. Создать островок нормальной обывательской жизни, где человек и все его права, и его особенности, и все его проявления — несомненная и абсолютная ценность — было очень трудно. Удушение личности постоянными присягами на лояльность никак не уравновешивались фигой в кармане. Я всегда хотел быть обывателем и соорудить такой вот островок. Подобных мне власти вполне справедливо называли отщепенцами. Этот термин куда точнее, чем слово «диссидент». Отщепенство было чуть ли не единственной формой свободы. Жаль, если это же будет и впереди.
Бывший аутсайдер бывшей советской литературы
Имя Николая Климонтовича, одного из авторов опального «Каталога», неразрывно связано с литературным андеграундом 70–80-х годов. После своего дебюта книгой прозы «Ранние берега», выпущенной «Советским писателем» в 1977 году, на родине можно было прочесть только его научно-популярные статьи. За границей Н. Климонтович печатался, но тоже не слишком громко. Лишь после тринадцатилетнего перерыва, в 1990 году, издательство «Советский писатель» выпустило новую книгу прозы «Двойной альбом». В театрах страны начали ставить его пьесы. В Москве хорошую прессу получили два спектакля Международного театрального центра им. М. Н. Ермоловой — «Снег. Недалеко от тюрьмы» и «Бесноватая». В журналах стали появляться рассказы, эссе, статьи.
— Как же состоялся твой литературный дебют?
— Я всегда что-то писал. Класса с седьмого. А математическая школа № 2 — знаменитая в свое время — кому-то помогала осваивать естественные науки, а кому-то открывала как раз литературные горизонты. Скажем, в восьмом классе у нас преподавал литературу Анатолий Александрович Якобсон. О нем бы отдельно рассказать… Так вот, в шестидесятых годах мы «проходили» Белля, Солженицына, Мопассана, Чехова, а читать «Новый мир» нам задавали на дом. Якобсон открыл мне Ахматову и Мандельштама, Пастернака и Цветаеву. А на сочинении об Эдгаре По, написанном в виде рассказа, начертал: будешь писать. Я и пишу.
— Эти уроки и определили твои литературные вкусы?
— Тогда мы читали море самиздата: Платонов, Волошин, чуть позже Гроссман, «Раковый корпус» и «Круг», рассказы Шаламова, всего не перечесть. Потом стал приходить «тамиздат». Начало семидесятых — первые книжечки Набокова в издании «Ардиса». Ну вот Набоков нас всех и травмировал. Мне было двадцать с небольшим, когда я прочел «Защиту Лужина», «Приглашение на казнь». Потом «Лолиту» и «Дар». «Темные аллеи» были забыты, и Чехов оказался на полке. Это было наркотиком. Так что большевики правильно Набокова запрещали — он оказал огромное влияние на литературные вкусы моего поколения.
— Но по образованию ты все-таки физик?
— Из университета с четвертого курса меня отчислили. Там была не совсем понятная история. Я ведь под колпак КГБ попал рано: Толя Якобсон и после моего окончания школы приходил к нам в дом, а он был основателем знаменитой диссидентской «Хроники текущих событий». Я гордился, помню, что у него на обыске взяли и мои первые рассказы. С другой стороны — Валя Турчин был приятелем отца, тот самый Турчин, что вместе с Сахаровым и Чалидзе писал первые правозащитные меморандумы. Но, возможно, дело и не в КГБ. Я и впрямь был нерадивым студентом. И физика меня мало интересовала. Так что потом я заканчивал педагогический институт.
— У тебя был хороший дебют: в 26 лет книжка в «Советском писателе».
— Да и не только это. Издательство тут же заключило со мной договор по заявке на новый роман. В те времена это было редкостью.
— За какие заслуги?
— Тогда была очередная кампания по работе с молодыми, объявленная сверху. А уж моложе меня из авторов редакции прозы не было. Так поддержали молодой талант.
— В твоей статье-воспоминании о судьбе «Каталога» мне почудилась ирония. Действительно все протекало безмятежно? И страшно не было?
— Было. Козловского посадили, Бермана выслали из страны, меня возили на допросы в КГБ, в моей квартире был обыск… Когда много лет тебя не печатают и не ставят твои пьесы — это очень неприятно, а для многих — настоящая трагедия. Мои коллеги шли в кочегары и в могильщики. А чернуха, жизнь в подполье накладывает отпечаток на характер человека, на его творчество. И слава Богу, что у меня была возможность зарабатывать пером — я много работал в журналистике. А ведь для других и этот путь был закрыт.