— Вы хотите сказать, что он с ними постоянно пьянствовал? — видимо, вспомнив его прежние показания относительно Стручкова, уточнил Осипов.
— Да, — с готовностью подтвердил Котлячков.
Осипов дал мне знак, что официальная часть допроса окончена и я могу заканчивать оформление протокола.
Пока я писал на последней странице наши должности и звания, Осипов обратился к Котлячкову:
— Хочу задать вам еще один вопрос, как говорится, без протокола… Скажите, Котлячков, почему вы мне раньше никогда не рассказывали эту историю?
— Потому что вы никогда меня об этом не спрашивали, — с невинным видом ответил Котлячков, и я подумал, сколько еще всего знает этот тщедушный человек и как нелегко это из него вытянуть.
Словно желая подтвердить мою правоту, Котлячков впервые за время допроса позволил себе улыбнуться и добавил:
— Зачем же я сам буду напрашиваться на эти разговоры?
Осипов посмотрел на него долгим, критическим взглядом, потом взял у меня протокол допроса и протянул его свидетелю.
— Ну ладно, прочитайте и распишитесь!
Когда Котлячков подписал протокол, сначала самым внимательным образом его прочитав и настояв на внесении кое-каких исправлений, Осипов протянул ему пропуск и, сказал:
— Можете идти, Котлячков. Если понадобитесь, мы вас еще побеспокоим.
— Всегда к вашим услугам, гражданин следователь, — с покорной учтивостью произнес Котлячков, как будто каждая такая встреча доставляла ему необыкновенное удовольствие, взял пропуск и засеменил к двери.
У двери он еще раз учтиво раскланялся и, наверное, совсем как когда-то из приемной начальника управления, бочком выскользнул в коридор…
11
Когда за Котлячковым закрылась дверь, Осипов еще раз пробежал глазами протокол его допроса, одобрительно кивнул и сказал:
— Итак, можно считать, что с делом Бондаренко удалось разобраться. Теперь надо выяснить, что произошло с твоим отцом.
Осипов положил протокол в папку и добавил:
— Сегодня же надо подготовить запрос в Москву!
У меня все не выходила из головы одна произнесенная Котлячковым фраза.
— Александр Капитонович, — обратился я к Осипову, — а о какой лестнице говорил Котлячков?
— А ты разве еще не знаешь? — удивленно спросил Осипов и тут же спохватился. — Впрочем, откуда тебе знать?
Он посмотрел на меня, словно раздумывал, говорить мне об этом или нет, потом спросил:
— Ты рощу вокруг нашей управленческой дачи хорошо знаешь?
— А как же? — воскликнул я. — Да я, когда был пацаном, всю ее облазил!
— Тогда ты должен знать это место. Помнишь, на другом берегу реки есть такая лестница, с вазами?..
Конечно, я отлично знал эту обшарпанную бетонную лестницу.
Она находилась примерно в километре вниз по течению реки, которая в этом месте делала крутой поворот, так что с территории дачи ее не было видно. Ширина лестницы была около десяти метров, по краям еще сохранились остатки полуразрушенных перил и цветочных ваз в стиле парковой архитектуры тридцатых годов.
Это было излюбленное место местных художников-любителей и рыболовов. Отсюда открывался живописный вид на противоположный берег реки и на город, а с нижней ступени, где бетон обрывался и отвесно уходил в темную воду, было очень удобно рыбачить.
Когда я был мальчишкой, я частенько вместе с приятелями переплывал на другой берег, чтобы позагорать на прогретых солнцем ступенях этой лестницы и понаблюдать, как рисуют художники.
— …Знаю я эту лестницу, — еще не догадываясь, о чем пойдет речь, ответил я. — С нее рыбачить хорошо!
То, что я услышал от Осипова, буквально потрясло меня.
— Ну так вот, — продолжил он, — это сейчас там зона отдыха. А до войны это было глухое место, запретная зона, которая называлась «спецучастком НКВД». Когда начались репрессии, то тела расстрелянных по ночам вывозили из внутренней тюрьмы на этот «спецучасток». Там их и закапывали…
Я слушал его и чувствовал, как спине становится холодно. В первые годы службы в органах госбезопасности такое ощущение появлялось всякий раз, когда мне становились известны сведения, составляющие государственную тайну. А то, что данные о местах захоронений репрессированных людей являются государственной тайной, я нисколько не сомневался.
А Осипов тем временем заканчивал свой рассказ:
— В тридцать девятом году был очень большой паводок, берег возле захоронения сильно подмыло, и трупы поплыли по реке. Их быстренько выловили, вокруг захоронения забили сваи, сверху все забетонировали, а для полной маскировки и соорудили эту лестницу.
Осипов посмотрел на меня и грустно усмехнулся:
— Так что рыбачил ты на братской могиле.
И вдруг я вспомнил, что неприглядный вид этой заброшенной лестницы и нанесенные ей беспощадным временем разрушения всегда вызывали у меня какое-то щемящее чувство и наводили на мысль, что либо она была построена в этом пустынном месте по какому-то недоразумению, либо давно утратила свое первоначальное предназначение и потому стала ненужной.
И только теперь мне стало ясно, почему у меня возникало ощущение бессмысленности существования этой странной лестницы: она вела из НИОТКУДА в НИКУДА!
А еще мне было непонятно, почему сейчас, несмотря на реабилитацию тех, кто лежал под этой лестницей, место их захоронения продолжало оставаться тайной для их родственников. Я так и спросил об этом Осипова.
— Разве дело только в этой лестнице? — усмехнулся Александр Капитонович. — Такие захоронения есть во всех областных городах, по всей стране, где орудовали особые совещания и «тройки». А в Москве, я думаю, таких захоронений несколько, там счет шел на многие тысячи. Вот оттуда и надо начинать.
— И что же мешает? — пытался я докопаться до сути.
— Спроси что-нибудь полегче! — сказал Осипов, достал из стола нераспечатанную пачку сигарет и встал.
— Пошли на доклад, — сказал он и направился к выходу из кабинета…
Начальника отдела на месте не оказалось.
Пока мы размышляли, ждать его в коридоре или уйти, из расположенной напротив приемной начальника управления вышел Швецов и, увидев нас, сказал:
— Василий Федорович у начальника управления.
— Он там надолго? — спросил Осипов, которому не терпелось поскорее доложить новые данные по делу Бондаренко.
— Не думаю, — коротко сказал Швецов и пошел в секретариат.
— Что будем делать? — спросил я у Осипова. — Будем ждать или вернемся к вам?
— Давай подождем, — предложил Осипов, — а я пока покурю.
Мы встали с ним на лестничной площадке, где висела табличка «место для курения» и откуда просматривался кабинет начальника отдела.
Осипов распечатал пачку сигарет и закурил. Сделав несколько затяжек, он посмотрел на меня и спросил:
— О чем задумался, Михаил?
— Да все о том же, — ответил я, имея в виду те мысли, которые не давали мне покоя с того самого момента, как я занялся делом Бондаренко.
— Поделись, если не секрет, — предложил Осипов.
От Осипова у меня не было секретов, и вообще он был одним из наиболее уважаемых мной сотрудников управления.
В органы госбезопасности Осипов пришел после войны. А войну начал заряжающим противотанкового орудия в том сражении под Сталинградом, когда танки Манштейна безуспешно пытались прорваться к окруженной армии Паулюса.
Свою самую главную боевую награду — орден Отечественной войны Осипов получил за бои в Померании, но сам он больше всего дорожил медалью «За отвагу», полученной за свой первый бой.
— В Померании наши пушки стояли одна от другой в десяти-пятнадцати метрах, — рассказывал мне он, — и мы расстреливали немецкие танки, как на полигоне. Какое тут геройство?! А под Сталинградом наша батарея держала почти километр фронта, и в таком бою мне больше не пришлось бывать ни разу до конца войны!
Такому человеку, как Осипов, я мог доверить самые сокровенные мысли.
— Александр Капитонович, — сказал я, — вот вы пересмотрели уже десятки дел на репрессированных и, наверное, много размышляли над этим…