Живу я у чудесной, удивительной женщины Марии Семеновны Челноковой. Недавно она посадила куст сирени на том месте, где некогда рос другой. Пушкин видел его из окна кабинета. Я думаю, что Пушкин любил сирень, потому что постоянно видел ее в Петербурге на Марсовом поле и в царскосельском парке. На зиму куст укрыт от мороза: над ним построен маленький домик. В безморозную ночь (так говорит Мария Семеновна — правда, хорошо!) она открывает в домике форточку. Вокруг него в грунте зимуют маргаритки и флоксы. Она помогала спасать клен около домика няни. На дупла, от которых погибали липы в аллее Керн, ставила пломбы из коры спиленных деревьев: завозила на территорию музея луговую и лесную землю. Есть еще лиственная земля (правда, хорошо!). Делают ее осенью из листьев ивы и дуба. Мария Семеновна в Пушкинских горах с тех пор, как здесь зарывали окопы и траншеи, разбирали блиндажи на бревна, обезвреживали леса от мин. Почти вся жизнь отдана Михайловскому, представляешь! Пишу я что-нибудь? Не пишу. Но мне спокойно. В Михайловском библиотека, много мемориальных книг и книг с дарственными надписями. Провожу в библиотеке вечера. Думаю о наших с тобой спорах. С кем ты теперь споришь? С Лобовым, как всегда? Нашла в дневнике Керн запись: «Я и сама не понимаю, отчего я стала всего бояться, даже стала суеверной, — сущий пустяк, сон какой-нибудь — и я уже сама не своя; вот сегодня мне приснилось, будто я потеряла правую серьгу, а потом нашла ее сломанной, и мне уже кажется, что это не к добру и не иначе как предзнаменование какое-то…» Зачем об этом пишу тебе? Опять не знаю. Пушкину в Петербурге гадала на кофейной гуще немка Киршгоф, а в Одессе гадал какой-то грек. Он сказал, что Пушкин умрет от лошади или белоголового человека. Пушкин не спросил — от белокурого или от седого? Какого человека надо ему опасаться? Дантес оказался блондином. Об этом не могла не подумать и Керн. Я уверена, что она подумала. Извини, про грека и немку я только что прочитала. Сижу одна, в пустой библиотеке, под впечатлением. Тишина кругом поднебесная. И снег облачно-белый. Базаров просил: мой друг Аркадий, не говори красиво. Не могу. Пишу тебе красиво. В книжной Лавке есть Аркадий. Исключительная умница. Надо бы тебе с ним познакомиться. Леня Потапов прислал письмо, требует, чтобы я сделала что-нибудь для газеты.
Ты ему сказал, что я в Михайловском? Очень рада, что ты подружился с Леней.
Может быть, он кое в чем явится тебе достойным оппонентом, потому что Лобова своего ты всегда побеждаешь. И меня тоже, конечно. Геле я написала. Люблю ее и волнуюсь за нее, потому что она очень любит отца, хотя и скрывает это. Будем надеяться, что все кончится благополучно. Володя, постарайся сделать, что сможешь. Я тебя не обидела этими словами? Но так обычно говорят, если о чем-то очень важном просят…»
Когда Ксения была свободна от работы, она отправлялась гулять. Она любила сидеть на пне, там, где солнечные часы из старых деревьев. Было двенадцать дубов и посередине столб — часовая стрелка. Сохранилось семь дубов, от остальных остались пни. Мария Семеновна сказала, что когда-нибудь погибшие деревья заменят новыми. Она этого добьется. На четырех часах был пень. Ксения пришла в солнечную погоду и села на этот пень. Было тепло, и снег был с запахом ландышей. Или Ксении так казалось. И время как будто остановилось. Но это уже действительно казалось, потому что была зима и солнце — зимнее и короткое.
Ксения часто бывала в комнате Пушкина, где вместе кабинет и спальня, где в углу стоит железная трость: Пушкин ходил с ней в Кишиневе, тренировал руку, чтобы не дрогнула при стрельбе на дуэли. Ксения в старой военной энциклопедии, рекомендованной воспитанникам кадетских корпусов, прочитала, что такое дуэль: способ отмщения, бой на смертоносном оружии. В Австро-Венгрии — на саблях; в Италии, Испании, Франции — на шпагах; в России — на пистолетах. Письменный вызов назывался картелью. Повод к дуэли — оскорбление чести. Значит, Пушкин послал картель. Дантес не дошел одного шага до своего барьера и выстрелил. Этим опередил Пушкина. Ксения сама сколько раз здесь, в Михайловском, на дорожках в снегу отмечала барьер, останавливалась и стояла, как будто она стоит там, на Черной речке, у Комендантской дачи, — жизнь одна, а смерти две. Если бы — наоборот.
Ксении нравилось в большом михайловском доме убирать, сумерничать. В густеющей в комнатах синеве резко обозначились желто-красные рамки огня по краям чугунных створок в печах. Рамки огня мерцали, и дом казался ожившим, готовым к какому-то надвигающемуся празднику. Не к прощанию, а к встрече.