Пушкин пишет письма друзьям: Дельвигу, Плетневу, Жуковскому. Просит — пришлите книг, ради бога, книг! Бумаги почтовой и простой. А бывало так: не писались письма и ничего не писалось вообще. И тогда он ждал друзей или писем от них, которые поступали к нему из Санкт-Петербургского императорского почтамта. А главное — ждал от самого себя стихов.
Ксения увлечена новой жизнью: полное совпадение с окружающим, с деталями окружающего — с присыпанными золой тропинками в снегу, с досками, вбитыми на ребро и образующими ступеньки, с коричневыми ершиками пшеничных колосьев на письменном столе Пушкина, с голыми, забеленными снегом, кустами бузины, с обмерзшим срубом колодца, из которого прежде брали воду, берут и теперь, с дорожным скрипом саней, с запахом прохладных зимних яблок в сенях дома, с портретом Байрона на стене в кабинете Александра Сергеевича, с книгами, расставленными на полках в библиотеке, со старыми пнями солнечных часов, с запахом лиственной земли в парниках. Ты в заново отстроенном доме Пушкина, но ты и в доме Пушкина — прежнем. Он в точности повторенный по обмерам и зарисовкам дом. Он — современное в прошлом. Он — прошлое в современном. Он — полное единение. Нерасторжимость. И тебе спокойно в этой нерасторжимости. Прочно в мыслях, в чувствах, в поступках. Прошлое укрепляет тебя в настоящем. Прошлое такой силы. Исчезают твои половинчатости, неоправданные сомнения, ты перестаешь быть пугливой и поворачиваешься лицом к потоку жизни. Ты будто получаешь в руку железную трость. Или, во всяком случае, примеряешься к ней, примеряешь силы души. Пробуешь устоять в потоке жизни. Устоять у барьера.
Володя складывал письма Ксении: когда вернется, пускай посмотрит, как она писала, — в основном энергично, образно и убежденно. Убежденно за счет точно увиденного, воспринятого. Это ее объективное состояние, биотоки на данное время. Ее графическая ясность. Но часто мешает Ксении пафос. Зачарованность. Колдовство.
Володя ездил на «скорой». День выдался на редкость тяжелым: виновата погода, температурный перепад. Гипертоники дают тяжелые кризы, у страдающих стенокардией возникают боли в области сердца, при заболеваниях легких — кровотечения. От усталости щипало глаза, ныла спина. Толя открыл уже вторую пачку сигарет и перевернул в ней сигареты внутрь пачки фильтрами, чтобы брать сигареты и не касаться при этом фильтров: такая запарка. Водитель пристроил тряпку на порожек «микрика» для борьбы со слякотью в кабине. Перекусить едва успели на ходу черствыми бутербродами, запили бутерброды минеральной водой, остановившись на секунду у деревянной палатки «Соки — воды»; и то это ребят заставил сделать водитель.
И опять между колесами летела осевая линия улицы, и опять голос по радио диктовал вызовы. Один оказался ложничок — вызвали к пьяному. Можно было передохнуть. И потом у Толи кончились шприцы, и диспетчер Нина Казанкина дала возвращение на подстанцию за чистыми шприцами. Вначале пришлось бороться за жизнь двух людей, как в случае с Йордановым. Жизнь людей была переведена на ручное управление. Гриша подключал аппарат дыхания, ставились капельницы, и когда грудь и твои ладони — одно целое. Физическая, изнурительная работа. Диктуешь себя, диктуешь жизнь. Ну, все по кругу. Ряд физиологических стадий. Рабочие будни.
Прибегнул к крайнему средству в отношении самого себя: надколол и выпил ампулу кофеина. Тяжело разрушать смерть. Когда добрался на подстанцию, сел и двинуться не мог. Отупел, что ли? Печальное состояние, никакого образа мышления. Лежали в креслах и ребята: выдохлись. Толя тоже не занимался бородкой, не играл с ней, не дергал. Гриша, перед тем как повалиться в кресло, сходил в процедурную и помыл линзы дистиллированной водой. Кристально чистыми останутся не надолго, но все-таки утешение. Нина Казанкина рада бы бригаду поберечь, но бригада во власти событий, происходящих в городе. Хотя бы кто-нибудь позвал ребят сварить борщ. Был однажды такой вызов: ребята приехали, а бабушка извиняется, умоляет — старая я очень, не могу стоять у плиты, а так хочется борща. Сварите, родненькие.
«Ксении нет, — думал Володя. — Позвонил бы ей, услышал хотя бы два-три слова милосердия». Да, кажется, его напряженность на пределе, или это только сегодня? Сейчас? Когда сам едва жив.
Недели три назад Володя сидел в клинике, в ординаторской, и заполнял историю болезни. Прибежала секретарша Нестегина и сказала — профессор просит в кабинет. Володя начал лихорадочно вспоминать грехи: опоздал на пятиминутку, курил, где не положено (курить можно только на черном ходу около холодильников), в историях болезни слишком короткие дневники, не проверил тетрадь назначений у палатной сестры, «Ну что ж, — решил Володя. — На всякий случай сгруппируемся».