— Вы наши отцы, мы ваши дети.
Прохожий замер, как будто бы на что-то натолкнулся. Он был в допотопном, с подложенными плечами пальто и в такой же допотопной, торбочкой, шапке из черного каракуля, уже значительно выношенного.
— Весь мир острит, — сказал он. — Кончится плохо.
Рюрик с прискорбием развел руками: что поделаешь.
— В России не перевелись образованные люди. — Прохожий снял каракулевую торбочку, постоял. — Впрочем… вам виднее — вы наши дети. — И, небрежно нацепив торбочку, отправился дальше.
Рюрик подошел к Геле.
— Грустная история получилась.
— С кем, с тобой?
— Со мной. Побеседовал с прохожим.
— Тебя, конечно, обидели.
— Меня огорчили. Так кто правил нами?
— Екатерина Вторая, представь себе.
— Что же ты молчала?
— Ты жаловался на обиду.
— Верно. Забыл. Кто сообщил о Екатерине?
— Мальчик, у которого ты спрашивал. Он где-то узнал, вернулся и сказал.
Рюрик и Геля спустились в станцию метро. Следом за ними спустился молодой человек в квадратных очках и в дубленке. Он подсказал через мальчика имя императрицы.
Сегодня давали «Короля Лира». Геля не любила спектакль за то, что она играла в нем в тяжелом шерстяном платье. Да еще на спектакле часто сидел главреж Илья Гаврилович Снисаревский с хронометром и карманным фонариком. Фонариком посылает сигналы актерам. Геля прикрыла глаза. Повторяла текст, повторяла в уме точно наигранные жесты. Не могла, не умела импровизировать. Все выучивала до деталей. Может быть, с Гелей это происходило оттого, что лично ей нечего открыть зрителям? «Ты наряжена в театр, как в платье», — сказал Леня Потапов. Он сказал правду, хотел Геле помочь. Леня поразительно честный и добрый. И он конечно же прав. И Геля это теперь с каждым днем все отчетливее понимает. Рюрик сидел напротив Гели вольно, свободно, будто в «Хижине» у Саши Нифонтова. У Рюрика — успех, и по справедливости. А такие вот актеры, как Геля, требуют для себя объяснения или — вернее сказать — уточнений; не умеют решать проблемы динамически, наглухо зависят от пространственного мира. Это все Рюрик о ней, о мире и о себе.
Сейчас пригласят на сцену. Ладони у Гели совсем влажные. Где припрятана бумажная салфетка? Надо вытереть ладони и слегка, чтобы не повредить грим, промокнуть лоб. Актер должен позабыть запах грима. Геле достичь хотя бы секунды согласия в самой себе и с окружающим.
Зарычит лев — с этого начинается спектакль. В зале замигает карманный фонарик Ильи Гавриловича, заработает его хронометр. Геля почувствовала — у нее от напряжения запершило в горле, высох рот. Охватила боязнь оговорок. И так — каждый раз. За что это наказание, эти муки! Ну какая она актриса, индивидуальность, личность? Котлета… Сказано ведь: буфетчицей быть ей в театре, билетершей, ну, в лучшем случае, заведовать шумовыми эффектами. Все так медленно в ней раскручивается.
Когда отыграли спектакль, разгримировались, переоделись, Рюрик подошел к Геле и сказал:
— Забери книгу, она мне портит привычную жизнь.
— Тебе? Портит?
— Со мной бывает.
— Что ты называешь привычной жизнью?
— Торчать под твоим балконТом.
— Грубый ты, Рюря.
— Я?
— Ты.
— Посоветуй, как жить дальше?
Геля в бессилии замолчала. Треснуть бы Рюрика по физиономии. Иногда так хочется.
— Честный я. До скукоты. Нет, — запротестовал Рюрик. — Отдай книгу! Она мне нужна.
«А я тебе нужна?» — Геле стало грустно.
— Я домой, — сказал Рюрик. — Не плачь, девушК! Не увеличивай сумму осадков.
«Заплачешь». И Геля тоже пошла домой. Она уставала от «Короля Лира». Да и не только она, все актеры. Рюрик и то устал. Может быть, Геля устает больше других, потому что катастрофически неталантлива. Мама любит пользоваться этим словом. Да, катастрофически. Идет, шатается, мокрая, как мышь. Ноги едва держат. Рюрик бросил и ушел. Не проводил даже до метро. Бандит. Мама права, когда называет его бандитом. Конечно, маме хотелось, чтобы Геля с Рюриком рассталась. А Геле не хочется потерять Рюрика.
Сквозь входную дверь Геля услышала — мама беседует по телефону. Телефон — мамина болезнь. При виде дочери положила трубку.
— В клубе будет вечер «В кругу друзей». Ты пойдешь с нами?
— Пойду.
Геля сняла шубку, сбросила сапоги. Стояла в чулках на мягком ковре. Ковер приятно согревал ноги, проходила усталость.
— За столик я пригласила Степана Константиновича с Людмилой и Астаховых. Двое и двое — четверо, и нас трое. Всего семь человек.
— Ты не имеешь в виду Рюрика?
— Пускай он будет с другими.