Толпа гудела, как трамвайная проволока,
И небо вогнуто, как абажур,
Луна просвечивала сквозь облако,
Как женская ножка сквозь модный ажур.
А в заплеванном сквере, среди фейерверка
Зазывов и фраз,
Экстазов и поз,
Голая женщина скорбно померкла,
Встав на скамейку, в перчатках из роз.
И толпа хихикала, в смехе разменивая
Жестокую боль и упреки, а там,
У ног, копошилась девочка ультра-сиреневая,
И слезы, как рифмы, текли по щекам.
И, когда хотела женщина доверчивая
Из грудей отвислых выжать молоко,
Кровь выступала, на теле расчерчивая
Красный узор в стиле рококо.
«Испуганная дерезня быстро бежала…»
Испуганная дерезня быстро бежала,
Спотыкалась…
Без усталости,
Город весь в черном, но слегка отрепанном,
Преследовал ее, шепча комплименты.
Она убегала расторопно,
И развевались ленты
Предрассудков вечных,
Остроконечных,
Но слегка притупленных…
Сладострастник – город влюбленно
Швырял, как фразы, автомобили,
Подкалывая тишину:
– О, если бы Вы полюбили
Треск, блеск, звук, стук минут!
Деревня потеряла свою косынку – загородный парк!
…Становилось жарко…
Из за угла
Колокола
Наносили на палитру разноцветного шума
Багровые блики звуков и знаков.
Вспыхивали лихорадочно и угрюмо
Лампочками витрины в молоке мрака.
Господин город подмигнул кошельком Фантаста
И мосты – гимнасты
Безмысленно повисли через реки. В бреду
Взъерепенилась река.
Через виадук
Шел город; шаги просчитали века.
Настиг.
Захватил.
Крик.
Без сил
Подчиняется деревня ласкам насильника,
Стонет средь ельника.
Время летит, как будто она на картечи,
На пуле…
Осень, зима, лето! Чет! Нечет!
В гуле
Уснули
Стоны уставшей страдалки. Поник
Город, снимая свой электрический воротник,
А потерянная косынка ситцевая
– (О, бедность загородного парка!) –
От солнца жаркого
Выцвела.
И только осень – шикарная портниха –
Лихо
Разузорит ее огнелистьями,
От пыли и грязи
Очистив.
Разве
Не подарок
Найденный парк?
..Деревня дышит устало…
Настало
Время позорных родов…
…Веснушен, большеголов
Родился ребенок. Торчали ушки.
…Он сразу запел частушки…
«Сердце от грусти кашне обвертываю…»
Сердце от грусти кашнэ обвертываю,
На душу надеваю скептическое пальто.
В столице над улицей мертвою
Бесстыдно кощунствуют авто.
В хрипах трамваев, в моторном кашле,
В торчащих вихрах небоскребных труб
Пристально слышу, как секунды-монашки
Отпевают огромный разложившийся труп.
Шипит озлобленно каждый угол,
Треск, визг, лязг во всех переходах;
Захваченный пальцами электрических пугал,
По городу тащится священный отдых.
А вверху, как икрою кетовою,
Звездами небо ровно намазано.
Протоколы жизни расследывая,
Смерть бормочет что-то бессвязно.
«В переулках шумящих мы бредим и бродим…»
В переулках шумящих мы бредим и бродим.
Перебои мотора заливают площадь.
Как по битому стеклу – душа по острым мелодиям
Своего сочинения гуляет, тощая.
Вспоминанья встают, как дрожжи; как дрожжи,
Разрыхляют душу, сбившуюся в темпе.
Судьба перочинным, заржавленным ножиком
Вырезает на сердце пошловатый штемпель.
Улыбаюсь брюнеткам, блондинкам, шатенкам,
Виртуожу негритянские фабулы.
Увы! Остановиться не на ком
Душе, которая насквозь ослабла!
Жизнь загримирована фактическими бреднями,
А, впрочем, она и без грима вылитый фавн.
Видали Вы, как фонарь на столбе повесился медленно,
Обвернутый в электрический саван.
«Фонарь умирал задушенный дряблыми мускулами…»
Фонарь умирал задушенный дряблыми мускулами
Вечерней сырости, свое лицо обезображивая.
Трамваи прокалывали воздух тупыми музыками,
Фальшивя в каждом адажио.
В кинемо! В кинемо! В зале смотрели мы
Секунды остановленные снимком для вечного.
Бра тусклели, как слепого бельма,
И время прошмыгнуло незамеченное.
Ужас трагический, краснобенгальский
Сердца освещал, а когда мы вышли,
В фойе колыхавшемся мы услушали,
Как воздух кружился в замусленном вальсе.
Под скучное небо… Хмуро, пасмурно.
Ночь разбита луною до́-крови.
Расползается туша рыхлого насморка,
Щупальцы толпы спрутят в кинемато́графе.