Галиция
«Как конверт, распечатана талая почва…»
Как конверт, распечатана талая почва…
Из под снежных проглядов – зеленый почерк весны…
Всюду, всюду одно. Сквозь вихри и ночь вы
Душите простые и вечные сны.
Всегда и всюду. И в словах молитвы
Утерянной с детства «……»
И в блестких взрывах «……»
Я вижу, Евгения, отсвет ваш.
Знаю, что солнце только огненная точка,
А лучи пряжа развернутого мотка
И это пряжа от вашей черноглазой почки
До моего посеревшего зрачка.
Даже здесь, где в пушечном, громоздящемся калибре
Машет белым платком, расставаясь с дулом, ядро,
Где пулемет выкидывает стаи стальных колибри, –
Я только о вас. Всегда. Остро.
Стрекочет в небе аэро стройное,
Как осколок боя залетевший в тыл, –
Это вы перепечатываете на машинке, спокойная,
Мой безалаберный, но рифмованный пыл.
Даже в вялых движеньях умирающих, скорбящих,
Уходящих с непокрытою головой в облаковую тень, –
Я вижу только то, что здесь настояще:
Эта медлительность, облеченная в вашу лень.
Всегда и всюду. Сквозь гранитные были,
Сквозь муаровые бредни, в которых мир возрос,
Вижу вас, промелькающую на аутомобиле,
И в раковинах ресниц пара черных роз.
Остро и вечно. В грохоте, в гуле,
В тишине. Повсюду. Одно, как одни…
Даже прямо в грудь летящая пуля
Шепчет, как вы: «Милый! Усни!»
Галиция
«Побеги фабричных труб в воздухе выбили…»
…Побеги фабричных труб в воздухе выбили
Застылый, отчеканенный силуэт торчком
И на этом фоне, как будто грозящих далекой гибели,
Город пробужен телеграфным щелчком.
В суматохе люднеющих улиц, где каждый к другому приклеен,
Электрической жидкостью, вытекшей из редакционных колб,
Душа намазана свеже-зернистой радостью у окон кофеен,
Вздрогнувших от ура нависающих толп.
Напряглись стальные телефонные нервы,
Площадь не могла всех желающих обнять;
Стучали сердца, у которых в первый
Война сумела парное чувство отыскать.
Даже небо, сразу уставшее бродить по́-миру,
Подошло, наклонилось и просится в стекло,
Туда, где, на липкую краску газетного номера,
Сотни взблеснувших зрачков натекло.
Время скосило на циферблате мгновений сотни,
Воздух был пробит криками и не успевал уснуть
И каждая маленькая, узкая подворотня
Выросла и вытянулась, чтобы, как все, вздохнуть.
И порой из огромной ползущей толповерти,
Как из бутылки пробка, шапки взлетали с голов,
Словно это плевки в лицо изможденной смерти,
Осторожно выглядывавшей из сугробов облаков.
И комками приветствий встречались вагоны,
Глядящие строго и упорно из своей глубины,
Везущие раненых, слезы и стоны, –
Этот слишком драгоценный сор войны.
Сергею Третьякову
Что должно было быть – случилось просто,
Красный прыщ событий на поэмах вскочил
И каждая строчка – колючий отросток
Листья рифм обронил.
Все, что дорого было, – не дорого больше,
Что истинно дорого, – душа не увидит…
Нам простые слова: «Павший на поле Польши»
Сейчас дороже, чем цепкий эпитет.
О, что наши строчки, когда нынче люди
В серых строках, как буквы, вперед, сквозь овраг?!
Когда пальмы разрывов из убеленных орудий
В этих строках священных – восклицательный знак!
Когда в пожарах хрустят города, как на пытке кости,
А окна лопаются, как кожа домов, под снарядный гам,
Когда мертвецы в полночь не гуляют на погосте,
Только потому, что им тесно там.
Не могу я; нельзя. Кто в клетку сонета
Замкнуть героический военный топ?!
Ведь нельзя-же огнистый хвост кометы
Поймать в маленький телескоп!
Конечно, смешно вам! Ведь сегодня в злобе
Запыхалась Европа, через силу взбегая на верхний этаж…
Но я знал безотчетного безумца, который в пылавшем небоскребе
Спокойно оттачивал свой цветной карандаш.
Я хочу быть искренним и только настоящим,
Сумасшедшей откровенностью сумка души полна,
Но я знаю, знаю моим земным и горящим,
Что мои стихи вечнее, чем война.
Вы видали на станции, в час вечерний, когда небеса так мелки
А у перрона курьерский пыхтит после второго звонка,
Где-то сбоку суетится и бегает по стрелке
Маневровый локомотив с лицом чудака.
Для отбывающих в синих – непонятно упорство
Этого скользящего по запасным путям.
Но я спокоен: что бег экспресса стоверстный
Рядом с пролетом телеграмм?!