«Из-за глухонемоты серых портьер…»
Из-за глухонемоты серых портьер, це-
пляясь за кресла кабинета,
Вы появились и свое смуглое сердце
Положили на бронзовые руки поэта.
Разделись, и только в брюнетной голове чер-
епашилась гребенка и желтела.
Вы завернулись в прозрачный вечер,
Как будто тюлем в июле
Завернули
Тело.
Я метался, как на пожаре огонь, ше-
пча: Пощадите, не надо, не надо!
А Вы становились все тише и тоньше,
И продолжалась сумасшедшая бравада.
И в страсти и в злости кости и кисти на
части ломались, трещали, сгибались,
И вдруг стало ясно, что истина –
Это Вы, а Вы улыбались.
Я умолял Вас: «Моя? Моя!», вол-
нуясь и бегая по кабинету.
А сладострастный и угрюмый Дьявол
Расставлял восклицательные скелеты.
«Вы бежали испуганно, уронив вуалетку…»
Вы бежали испуганно, уронив вуалетку,
А за Вами, с гиканьем и дико крича,
Мчалась толпа по темному проспекту,
И их вздохи скользили по Вашим плечам..
Бросались под ноги фоксы и таксы,
Вы откидывались, отгибая перо,
Отмахивались от исступленной ласки,
Как от укусов июньских комаров.
И кому-то шептали: «Не надо! Оставьте!»
Ваше белое платье было в грязи,
Но за Вами неслись в истерической клятве
И люди, и зданья, и даже магазин.
Срывались с места фонарь и палатка,
Все бежало за Вами, хохоча
И крича,
И только Дьявол, созерцая факты,
Шел неспешно за Вами и костями стучал.
«Сумасшедшая людскость бульвара…»
Рюрику Ивневу
Сумасшедшая людскость бульвара,
Толпобег по удивленной мостовой,
Земля пополнела от июльского жара,
Колоратурен и дик миговой
Моторов вой.
Толпа гульлива, как с шампанским бокалы,
С немного дикостью кричат попури,
А верхние поты, будто шакалы,
Яростно прыгают на фонари
И эспри.
Отрывные звуки, и Вы с плюмажем
На веранде в манто пьете мотив.
У вас чьи-то черепа за корсажем.
Небо распахнулось, как дамский лиф,
Облачные груди раскрыв.
Длиннеет… Свежеет… Стальной полосою
Ветер бьет в лица и в газовый свет,
И над бульваром машет косою,
В гимнастный костюм одет,
Плешивый скелет.
«Я осталась одна и мне стало скучно…»
Я осталась одна и мне стало скучно…
Около лежал мой двухнедельный ребенок…
Было октябрьски… Разноцветились юбочки-тучи,
И черти выглядывали из под кучи пеленок…
И мне стало истерически скучно и печально…
– (Ах, почему Вы не понимаете, что такое тоска?!) –
Я от боли утончилась и слегка одичала,
И невольно к подушке протянулась рука.
И вот этою самой голубой подушкой
С хохотом я задушила ребенка…
Я помню его торчащие уши
И то, что из прически выпала гребенка.
Подошла к окошку, побарабанила звонко,
Улыбнулась в прыгнувший ветер, в стужу,
Подошла к висячему телефону
И обо всем сообщила удивленному мужу.
Подмигнула чертям на электролюстре,
Одела серое платье, чтоб быть похожей на тучи…
Вы понимаете, что все это было от грусти!
Отчего же врачи говорили про патологический случай?
«За фужером горящего, разноцветного пунша…»
Льву Заку
За фужером горящего, разноцветного пунша,
В кафэ заполночном, под брызги «Maccheroni»,
С нервным пробором, без профиля юноша
Дико, исступленно и сумасшедше стонет.
Из застекленной двери, не мешкая,
Торопливо поправляя прическу крутую,
Выходит расхлябанная, развинченная девушка,
И плачь юноши привычно целует.
И вдруг у юноши из ногтей вырастают когти,
Сквозь пробор пробиваются, как грибы сквозь листья,
Два рога козлиных, и в ресторанном рокоте
Юноша в грудь ударяет девушке плечистой.
Мертвая, конечно, падает… Какие-то лица
Сбегаются на шум и, сквозь сигарный угар,
Жестикулируя, юноша объясняет полиции,
Что у нее апоплексический удар.
«Эпизоды и факты проходят сквозь разум…»
Эпизоды и факты проходят сквозь разум
И, как из машин, выходят стальными полосками;
Все около пахнет жирным наркозом,
А душа закапана воском.
Электрическое сердце мигнуло робко
И перегорело, – Где другое найду?!
Ах, я вверну Вашу улыбку
Под абажур моих дум.
И буду плакать – как весело плакать
В электрическом свете, а не в темноте! –
Натыкаться на жилистый дьявольский коготь
И на готику Ваших локтей.
И будут подмаргивать колени Ваши,
И будет хныкать моя судьба…
Ах, тоска меня треплет, будто афишу.
Расклеив мою душу на днях-столбах.