«Верю таинственным мелодиям…»
Верю таинственным мелодиям
Электрических чертей пролетевших.
Пойдемте, в шумах побродим,
Посмотрим растаявших девушек.
Пыхтят черти двуглазые,
Газовые,
Канделябрясь над звуканьем грузной прихоти.
Обнаглевшие трамваи показывают
Мертвецов, застывших при выходе.
Вечер-гаер обаятельно раскрашен,
Как я уже говорил, разгриммировать его нёкому,
А мотоциклетка отчаянный кашель
Втискивает в нашу флегму.
Верю в таинственность личика,
Замкнутого конвертно.
Ужас зажигает спичкой
Мое отчаянье предсмертное.
Долой! Долой! Иссера-
Синеваты проспекты, дома, газовый хор…
Пригоршни тяжелого, крупного бисера
Разметнул передо мною мотор.
«Полусумрак вздрагивал…»
Полсумрак вздрагивал. Фонари световыми топорами
Разрубали городскую тьму на улицы гулкие.
Как щепки, под неслышными ударами
Отлетали маленькие переулки.
Громоздились друг на друга стоэтажные вымыслы.
Город пролил крики, визги, гуловые брызги.
Вздыбились моторы и душу вынесли
Пьяную от шума, как от стакана виски.
Электрические черти в черепе развесили
Веселые когда-то суеверия – теперь трупы;
И ко мне, забронированному позой Кесаря,
Подкрадывается город с кинжалом Брута.
«Уродцы сервировали стол…»
Уродцы сервировали стол. Черти щупленькие
Были вставлены в вазы вместо цветов.
Свешивались рожки и ножки, и хохотала публика,
И хихикало на сливочной даме манто.
Гудел и шумел,
Свистел и пел
Южный ужин
И все пролетало, проваливаясь в пустоту.
Сердце стало замерзать изнутри, а не снаружи.
Я выбежал, опрокинув танцующий стул.
Чтоб укрыться от пронизаний ливня мокрого
Событий – я надел на душу плащ мелочей.
Вязну в шуме города, – в звяканье, в звуканье кинематографа
В манной кашице лиц мужчин и девочек.
А придя домой, где нечего бояться
Облипов щупальцев стоногой толпы –
Торопливо и деловито пишу куда-то кассацию
На несправедливый приговор судьбы
«Тонем, испуганная, в гуле спираемом…»
Тонем, испуганная, в гуле спираемом
Инквизиторской пыткой небоскребных щипцов.
Эй, взлетайте на аэро
С ненавистным гаером
К истеричной мазурке нервных облаков.
Небоскребы опустятся. Мы в окна взмечем
Любопытство, прыгающее в наших глазах.
В окне, с мольбою: не зачем-нечем,
Увидим на веревке оскаленный страх.
Под чердаком в треугольник отверстия
Слух наш схватит за руки скелетный лязг,
И тотчас-же поймем вчерашнюю версию
О новом на сатанинских плясок.
А за крышею, выше, где луна-неврастеничка
Прогрызла заматеревший беловатый шелк,
Вы потушите в абсолютном безмолвии личико,
Искаженное от боли шумовых иголок.
На память о взлете сегодняшнем выстругав
Из соседней тучки экзальтированный апрель,
Мы с дикою ирацией признанных призраков,
Вверх тормашками грохнемся вниз, на панель.
«Небоскребы трясутся и в хохоте валятся…»
Небоскребы трясутся и в хохоте валятся
На улицы, прошитые каменными вышивками.
Чьи-то невидимые игривые пальцы
Щекочут землю под мышками.
Набережные заламывают виадуки железные,
Секунды проносятся в сумасшедшем карьере
Уставшие, взмыленные, и взрывы внезапно обрезанные;
Красноречивят о пароксизме истерик.
Раскрываются могилы и, как рвота, вываливаются
Оттуда полусгнившие трупы и кости,
Оживают скелеты под стихийными пальцами,
А небо громами вбивает гвозди.
С грозовых монопланов падают на-землю,
Перевертываясь в воздухе, молнии и кресты.
Скрестярукий любуется на безобразие
Угрюмый Дьявол, сухопаро застыв.
«Взвизгнул локомотив и, брызжа…»
Взвизгнул локомотив и, брызжа
Паровою слюною на рельсы, проглотил челюстями спиц
Трехаршинные версты. День чахоточный высох,
А вечер, расстрелянный фонарями рыжими,
Вытаращил пучеглазые витрины из под ресниц
Подмалеванных плакатов и вывесок.
Курносых от высокомерия женщин целовал неврастенник –
Электрический свет. Перегнулась над улицей модель,
А вы, связывая переулки в огромный веник,
Расплескали взорную черень на панель.
Я и сам знал, что я слаб, и
Над нами прокаркало летучее кладбище ворон.
Я, культяпая, раздул мои жабьи
Бедра и прыгнул сразу со всех сторон.
Ведь если мое сердце красно, так это же
Потому, что ею бросили совсем живым
В кипящую жизнь, как рака. Изведавши
Кипяток, я шевелю, как клешней, языком тугим.
Шевелю и нахлобучиваю до бровей железную крышу
На канкан моих великолепных и тряских костей,
И в каждом вопле автомобиля слышу
Крик, распятых наукой и людьми, чертей.