Майор замолчал и начал неторопливо пить чай. Майкл откинулся в кресле.
– Прошу прощения, сэр, я хотел бы прямо спросить, какова будет в этой ситуации моя миссия?
– Вы, Майкл, стали великолепным журналистом. Это странно, но факт. Впрочем, факт положительный. Я думаю, мы отметим этот момент в вашем досье. – Сэр Энтони чуть кивнул, поставив чашку на стол, словно в подтверждение только что высказанной мысли.
Майкл на всякий случай «благодарно» улыбнулся, но и майор, скорее всего, не принял этот скромный жест за чистую монету.
– И редакция «Дэйли Мейл» наверняка заинтересуется вашей идеей о цикле статей по англо-голландским экономическим связям. Ну, а если во время своего пребывания в Амстердаме вы выясните кое-что, а еще лучше и не только кое-что, для нас с мистером Си о германо-голландских связях, и не только экономических, как вы понимаете, это очень нам поможет.
«Вот старый лис! Не сказал „мы были бы благодарны“! Хотя при таком-то более чем скромном финансировании, на что он как бы невзначай жалуется при каждом удобном случае…»
– Так когда вы собираетесь посетить Амстердам, дорогой Майкл? – глаза сэра Энтони неожиданно стали холодными, а взгляд – жестким. Не изменился только голос. Очень добродушный голос, можно сказать, расслабленный.
– Я планирую встретить там Новый год.
Через минуту он встал, коротко поклонился старшему собеседнику и плавно – не щеголяя офицерской выправкой, которой у него, к сожалению, не было, а лишь демонстрируя спортивность, – повернулся и направился к выходу.
В коридоре лондонского клуба «White’s» царил традиционный полумрак…
Баронесса Екатерина (Кайзерина)
Альбедиль-Николова, Прага.
24 декабря 1935 года
«Сукин сын! – От возмущения ее била нервная дрожь, но она этого, разумеется, себе позволить не могла. Не здесь, не с ним, не сейчас. – Enfoire![8] Pisser[9] гребаный!»
– Скажи, Петер… – спрашивая, она знала: сейчас ее лицо безмятежно, как небо апреля где-нибудь близ Видина, там у них с бароном было маленькое, но милое поместье, или, к примеру, в Старой Загоре, там она любила бывать весной. – Скажи, Петер, я тебе кто?
– Ты?.. – голос Петра Таблица, которого она звала на немецкий манер Петером, показался несколько обескураженным. – Ты… – Ну, нельзя же сказать ей, что она просто подстилка, и в данное время – его собственная? – Ты самая красивая женщина, которую я знаю. – Выкрутился.
– Вот как? – Кейт достала из портсигара длинную сигарету, дождалась, пока этот Pappnase[10] даст ей прикурить, выдохнула сладковатый дым и только тогда задала следующий вопрос: – Так ты извращенец, Петер? – ее голос не дрожал, а на губах – Кейт знала это наверняка – блуждала сейчас рассеянная улыбка.
– Извращенец?.. – опешил Таблиц.
– Ну, если я тебе не уличная шлюха и не сожительница, – она употребила уличное французское словечко «regulière». – И по твоим же собственным словам писаная красавица, ведь так?..
– Так…
– Остается одно – ты извращенец.
– Я тебя не понимаю, – улыбнулся ей Питер. Этот славянский жеребчик знал, не мог не знать: ей нравится его улыбка.
«Нравилась, – поправила себя Кейт. – Но больше не нравится!»
– Я тебя…
– А что здесь понимать? – сделала удивленные глаза Кейт, что обычно удавалось ей весьма убедительно. Хотелось думать, что способность эта не оставила ее и сейчас, когда от злости и обиды разрывается сердце.
– Ты завел себе грязную Luder[11] и смеешь спрашивать, почему я называю тебя извращенцем? – Взлет бровей, ирония в глазах, полуулыбка, скользящая по полным губам. – Тут уж одно из двух, Питер. – Назидательное движение руки с дымящейся сигаретой. – Или я для тебя недостаточно хороша, или ты извращенец…
– Nique ta mere!..[12]
«Даже так? О-ля-ля! Да что за день сегодня такой?! Пятница, тринадцатое?»
– Что ты сказал?
– Не умничай! Переходи к делу! – он тоже достал сигареты, на челюстях его явственно ходили желваки.
– Вот ты как со мной заговорил… – задумчиво, чуть обиженно… «Но каков подлец!» – И почему же ты решил, мой сладкий, что имеешь право со мной так говорить?
– Да потому, что я деру тебя уже месяц, милая, – оскалился Петр. – Ты шлюха, Кейт, красивая шлюха, и я тебя имел, как хотел…