* * *
Чаще всех письма получал Семен. Почтальон почти ежедневно приносил ему ответы из редакций газет и журналов с советами учиться у классиков. Однако это не останавливало Семена - он с еще большей настойчивостью продолжал писать стихи. Он сочинял их по любому поводу и в любое время, поодиночке и целыми циклами, записывая их не только в тетради, но и на клочках бумаги, на папиросных коробках и графиках дежурств. Иногда он по ночам вскакивал с постели, шлепая босыми ногами, подбегал к столу, зажигал настольную лампу и что-то торопливо писал в толстую тетрадь в коричневом ледериновом переплете. Стихи, собранные в этой тетради, относились к циклу лирических, и обитатели каюты холостяков называли их "произведениями на босу ногу".
А сегодня Семен получил сразу два отказа и, огорченный, ушел в Дом офицеров, как он заявил, "разлагаться". Это значило, что весь вечер он будет танцевать до изнеможения, чтобы, вернувшись в каюту, заснуть мертвецким сном.
Сенцов и Бутов были на вахте, и Матвей остался в каюте один. Это было весьма кстати, можно без помех позаниматься. Матвей открыл лоцию и стал изучать подходы к островному району. Но не прочел и двух страниц, как в каюту постучали и вошел Елисеев:
- Не помешал?
- Нет, что вы! Садитесь, пожалуйста. - Матвей подвинул стул.
Елисеев сел, оглядел каюту, спросил:
- Не скучаете по Ленинграду?
- Пока нет.
- А я скучаю. Люблю Ленинград и каждый свой приезд туда переживаю как большой праздник. Говорят, что у городов, как и у людей, у каждого свое лицо. Пожалуй, это верно. Ленинград - город неповторимый.
- Вы ленинградец?
- Нет, я костромской. Ленинград знаю с войны. С блокады. После войны учился там, в политическом училище. А сейчас редко приходится бывать - один раз в два-три года. - И без всякого перехода спросил: - Как настроение?
- Не кисну.
- Ну и правильно. Между прочим, Крымов не рассказывал вам, что он, будучи штурманом, однажды тоже забыл закрыть крышку репитера?
- Нет. Наверное, не успел, я ведь, как вернулись, так сразу в город ушел. А с ним тоже случалось такое?
- С кем не случается на первых порах...
8
Все произошло внезапно. Кок Афонин закладывал в котел мясо, когда в уши ворвался резкий свист. Афонин обернулся, и в лицо ему ударила струя пара. Закрыв лицо руками, матрос бросился к двери, но не добежал - упал без сознания. Хорошо, что в тот момент, когда лопнул паропровод, на камбузе был один Афонин, и никто из коков больше не пострадал.
Но Афонин оказался в тяжелом состоянии. В госпитале, куда сразу же отвезли матроса, определили, что поражено ожогами первой, второй и третьей степени восемьдесят процентов поверхности тела. Главный хирург, осмотрев пострадавшего, молча покачал головой. На вопрос Крымова, выживет ли матрос, он долго не отвечал, потом тихо сказал:
- Случай тяжелый. Но больной должен выжить. Сделаем все, чтобы выжил.
Утром в госпиталь отправился Елисеев. Пробыл он там недолго, вернулся встревоженный.
Крымов, встретив его у казармы, спросил:
- Плохо?
- Очень. Почти безнадежно.
Они вошли в каюту Крымова. А вскоре туда был вызван дежурный, и по кубрикам рассыпались трели боцманских дудок и торопливые голоса дневальных:
- Личному составу двадцать шестой - большой сбор!
Когда Матвей, на ходу застегивая китель, выбежал в коридор, Дубровский уже выравнивал строй. Матвей занял свое место на правом фланге, где стояли офицеры. Из каюты командира вышли Крымов и Елисеев. Дубровский, скомандовав "смирно", побежал им навстречу докладывать, но Крымов жестом остановил его. Выйдя на середину коридора, командир сказал:
- Друзья! Вы знаете, что вчера с нашим коком, матросом Афониным, произошло несчастье: лопнул паропровод, и его сильно обожгло. Положение Афонина тяжелое. Ему нужно сделать пересадку кожи, переливание крови. Надо очень много кожи. Операция эта мучительная, но без нашей помощи Афонин не выживет. - Крымов сделал небольшую паузу, обводя строй внимательным взглядом. - Кто желает помочь товарищу, дать ему свою кровь и кожу - прошу выйти из строя.
На миг воцарилась тишина. Матвей видел, как на бледном лбу командира собираются складки, слышал, как стучит собственное сердце. "Неужели никто?" - с тревогой подумал Матвей и покосился налево.
И вдруг строй дрогнул, матросы шагнули вперед. Все до единого.
- Спасибо, товарищи, - поблагодарил Крымов. - Я рад, что никто из вас не пожалел себя ради спасения товарища. Это по-нашему, по-матросски. Еще раз спасибо вам, моряки! Сами понимаете, что кровь или кожу будут брать у самых крепких из тех, у кого совпадает группа крови.
Строй распустили. Офицеры молча разошлись по каютам. Матвей пошел в кают-компанию. Обращение командира не относилось к офицерам, они стояли отдельно. Но что-то толкнуло Матвея встать в матросский строй. Из офицеров он один вызвался помочь Афонину, и теперь им овладело беспокойство. "Почему другие офицеры не вышли?" - думал он, шагая по узкой тропинке к корпусу, где размещались столовые.
"Неужели я поступил неправильно? Но ведь помочь попавшему в беду человеку - долг каждого, в том числе и офицера. Или я чего-то недопонимаю? Впрочем, сейчас все должно проясниться. Да, сейчас, в кают-компании..."
Офицеры собирались по одному и молча прохаживались в коридоре, стараясь не смотреть друг на друга. Наконец появился Крымов и пригласил всех к столу.
Первым заговорил Дубровский.
- По-моему, вы, лейтенант, не совсем правильно поступили, - сказал он, обращаясь к Матвею. - Что вы этим хотели доказать?
- Как доказать? - удивился Матвей. - Ничего я не хочу доказывать. Просто хочу помочь Афонину.
- А разве мы не хотим? - Дубровский обвел сидящих за столом взглядом, ищущим поддержки. Но все сосредоточенно смотрели в тарелки. - Мы тоже хотим помочь. Но не забывайте, что Афонин матрос, а вы офицер.
- При чем тут это? Он прежде всего человек. Человек, попавший в беду. И я человек. Помочь ему - просто человеческий долг. Я вас не понимаю.
- Не понимаете, - спокойно подтвердил Дубровский. И назидательно продолжал: - Вы еще многого не понимаете, офицер вы еще молодой.
- Тогда объясните, в чем я не прав.
- И объясню. Вы просто хотели выделиться, показать матросам: вот, мол, я какой, лучше всех...
- Что?! - Матвей побледнел и поднялся. Кто-то положил руку ему на плечо. Матвей оглянулся. Елисеев смотрел на Матвея, как бы говоря: "Погоди, не горячись". Матвей опустился на стул.
- Николай Федорович, - обратился Елисеев к Дубровскому. - Вы не ответите на один вопрос? В прошлом году, когда вас смыло, главный старшина Проценко бросился за борт и спас вас. О чем вы тогда думали, если не секрет?
- Если это вас интересует, извольте, - согласился Дубровский, не понимая еще, куда клонит замполит. - Я, разумеется, был очень благодарен Проценко и считал, что он с честью выполнил свой воинский долг.
- И только? - Обычно хрипловатый голос Елисеева вдруг стал звонким, в нем появились угрожающие нотки. Это было так непривычно, что все насторожились. Кажется, только Дубровский не уловил этой перемены и спросил с обычной усмешкой:
- А что еще?
- Ну а если бы не вас, а Проценко смыло за борт? Вы бросились бы его спасать?
- Я принял бы все меры к спасению.
- Нет, вы прямо скажите: сами, лично, вы бросились бы за ним за борт?
- Все зависело бы от ситуации. Если бы это был единственный выход...
- Так! - Елисеев гневно посмотрел на Дубровского. - Значит...
- Позвольте мне высказать свое мнение, - прервал замполита молчавший до этого командир, видя, что разговор может накалиться до предела. - Лейтенант Стрешнев поступил правильно. И с точки зрения человеческого долга, и с точки зрения долга воинского. Когда матрос жертвует жизнью ради спасения командира, вы считаете это нормальным. А если матросу угрожает опасность, вы не считаете нужным рисковать ради его спасения. Почему? Откуда у вас взялось такое мнение, Николай Федорович? - Теперь командир обращался не к одному Дубровскому, а ко всем. - Это мнение глубоко ошибочно, и проистекает оно от неуважения к людям. Формально моя просьба не относилась к вам, и в этом, может быть, моя ошибка. Я уверен, что многие из вас готовы помочь Афонину. Лейтенант Стрешнев поставил вас в неловкое положение. Но порыв его по-человечески понятен.