— Может, где он, там просто телекамеры нет? — с надеждой спросил Артист.
Остальные, включая вернувшегося Пастуха, промолчали.
Нечего им было сказать. Артист не хуже их знал: тот, кто хоть однажды видел Муху в деле, уже ни за что из поля зрения его не выпустит. Тем более там, откуда он уже однажды удрал.
Глава двадцать третья. Полный облом
...В лазурном море, оставляя белые пенистые следы, петляли скутера, кудрявые от вечнозеленой растительности скалы коричневыми щербатыми откосами нависали над пляжем, а Принцесса стояла на просторном балконе, переполняя своей роскошью строгий купальник...
Когда я пришел в себя, все вокруг дребезжало и грохотало. Меня будто засунули в железную бочку и расстреливали из гранатомета. Я даже не слышал дроби, которую выбивали мои зубы. Руки мои были стянуты за спиной, а ног я не чувствовал вовсе. Только боль в голове и жуткий холод...
Как понял гораздо позже, я лежал на поддоне в транспортном самолете.
Естественно, он летел. Куда-то. Он летел очень долго, так что я успел несколько раз качнуться на зыбких качелях бреда, то забываясь, то снова приходя в себя, пока не очнулся окончательно. Сил дрожать уже не было. Я просто пребывал внутри замерзшего до полной потери чувствительности тела и думал о том мужике, которого оставил тысячу лет назад промерзать в багажнике. «Боже, — думал я, — дай мне выпутаться сейчас, и я больше никогда не вляпаюсь! Я никогда никого больше и пальцем не трону. Вот расплачусь с теми, кто меня мучает, и больше — никогда!.. А все-таки слишком уж пунктуально Ты воздаешь за каждую мою оплошность — не может быть, чтобы он тогда лежал в багажнике целые сутки!»
Через вечность с небольшим мое тело-скафандр кто-то поднял, несмотря на то что тряска и грохот вокруг продолжались, и куда-то потащил. Очень было страшно: если моим плечом или ногой заденут какой-нибудь косяк, то моя конечность с хрустом отвалится, и через образовавшуюся дыру холод доберется до мозга, в котором еще пульсировала теплая боль, эта слабо скулящая боль — единственное, что осталось от меня живого. Несущие говорили между собой до того невнятно, что я не мог понять ни слова. Впрочем, не очень и пытался.
Больше внимания приходилось уделять дыханию: ребра так задубели, что грудная клетка совершенно перестала раздвигаться. Воздух приходилось откусывать по чуть-чуть, обсасывать, а потом осторожно глотать. Но тряска и грохот, кажется, кончились совсем.
Потом вдруг вокруг стало светло и тепло, боль осталась, но сделалась упоительно живой.
«Боже, — думал я, смакуя эту боль, — спасибо за то, что Ты наконец-то сделал меня мазохистом!»
Потом меня пытались отвлечь от этого удовольствия, тормоша, раздевая и протирая какой-то едкой и вонючей гадостью. Потом мне вливали в глотку не менее противное обжигающее пойло. Но я совершенно не сопротивлялся, понимая, что не заслуживаю больше права на сопротивление. Я обязан терпеть все, к чему Он меня приговорил. И видимо, я правильно себя вел, потому что вскоре мне было даровано сладкое и нежное покачивание в лазурных водах рядом с манящим, но недосягаемым телом Принцессы.
Потом палачи попытались все это у меня отобрать. И я начал осторожно, стараясь не перешагнуть невзначай пределов необходимой обороны, сопротивляться: боясь наказания, я все-таки отваживался сжимать разбухшие веки. Меня били по щекам, но я упрямо жмурился, пока не услышал голос При.
Она звала на помощь, и я вскинулся, пытаясь ее разглядеть.
Обман, опять обман! Ее нигде не было. А подняться мне не дала тяжесть на плечах.
— ...Куда я его потащу, обмороженного?! — резко гаркнул кому-то, кто стоял за моим изголовьем, бородатый горбоносый мужик, стоявший у изножья старозаветной кровати с высокими трубчатыми железными спинками. Заметив мой взгляд, горбоносый осекся и, бросив: «Вон, лупает глазами ваш поросенок!» — ушел в распахнутую дверь.
Зря он это сказал. Если уж ты чувствуешь, что раздосадован, то лучше не выпуливать свою энергию в крик, а сосредоточиться на молчании. Я вспомнил все. Одно его слово, словно включив во мне некую реакцию, в мгновение ока привело меня в чувство. Одно-единственное слово. Но какое!
Поросенок.
Так называют человека, которого берут с собой на акцию, чтобы там его и оставить, мертвого, как ложный след. Ай да покупатели! Они не только само оружие купили, но в качестве бесплатного, а возможно, оплаченного приложения — и того, кто им якобы воспользовался. Понятно, почему негодовал горбоносый: обмороженный, неспособный самостоятельно передвигаться человек смотрелся в этом амплуа слишком уж подозрительно. Это обнадеживало. Я, пока мне не вкололи чего-то еще, задрал голову, стараясь увидеть того, кто стоял у моей головы.
Разглядел.
Каток. Подполковник Катков в парадном мундире при всех регалиях. А орденов-то у него, орденов...
«Это просто такая полоса, — успокаивал я себя, обмякая. — То везло и везло, а теперь — не везет. Все-таки Он мне уже очень много дал: Принцессу, приключения, деньги. А теперь дает другим. Все справедливо. Видимо, я где-то переусердствовал, превысил, посвоевольничал. Вот Он и осерчал. Но, похоже, еще не потерял надежды. Потому что, если бы Он махнул на меня рукой, меня бы уже поджаривали. Но Он зачем-то оставил меня в живых и позволяет им меня мучить. Наверное, хочет, чтобы я что-то понял. Примем за основу, что я должен понять нечто. Каток...» Тут я уплыл в беспамятство, но и там, в беспамятстве, помнил: Каток!