– Какой-то рок-н-ролл, – говорю я.
– Гагарин, я вас любила, ой, – говорю я.
– Выключи эту херню, – говорит он.
– Нет, чтобы что-нибудь приличное, – говорит он.
– И за то, что в апреле Гага-а-рин совершил свой высокий полет? – с догадкой тяну я.
– Тоже херня, – говорит он.
Я его не вижу, но буквально ощущаю, как он морщит лоб. Гладкий, высокий лоб кумира миллионов. Как сейчас говорят, «звезды». Когда мы разговаривали в первый раз, я так и сказал:
– Сейчас вы бы стали «звездой», – сказал я.
А он сказал:
– Что за херня, Володя?
Ну, мы это замяли. Я не стал тратить время на то, чтобы объяснять ему последние 50 лет развития человечества. Какие-нибудь 50 лет из Средневековья объяснил бы. А сейчас… Сейчас нет. Цивилизация развивается стремительно. Еще вчера человек полетел в космос, а уже сегодня – бац, мы пользуемся специальными кондомами из космических материалов, которыми раньше только скафандры выстилали. Кстати, о скафандрах. Я как-то спросил его, как они решали эту проблему. А он сказал:
– Что за херня, Володя, – сказал он.
– Я ведь в космосе-то пробыл всего час, – сказал он.
– С небольшим, – сказал я.
– Верно, – сказал он.
После чего он продолжил рассказывать, а я – записывать. Иногда, когда он уставал, мы развлекались. Он мог рассказать анекдот, забавную историю. Они были все, сплошь, как одна, смешные и озорные – совсем как его улыбка, знакомая миллионам. Или, например, он мог спеть песню. Только песни его мне совсем не нравились. Они были очень старые, скучные и неинтересные. Например, он пел мне «Крутится вертится, шар голубой». Знаете такую песню? И я не знал.
– Как, ты не знаешь «Крутится, вертится, шар голубой?!» – сказал он.
– Нет, – сказал я.
– Ну так я напою, – сказал он.
И голосом, потрескивающим, словно на старинной пластинке, – а ведь сейчас даже уже и кассет нет, – стал петь.
– Крутится, вертится, шар голубой, – пел он.
– Крутится, вертится, над головой, – пел он.
– Крутится, вертится, хочет упасть, – пел он.
– Кавалер барышню хочет украсть, – пел он.
Получалось у него неплохо. Ну, вы понимаете. Как у Утесова. Впрочем, мне Утесов никогда не нравился. Все эти певцы начала 20 века, они ужасно красились для раннего кинематографа, поэтому были похожи на клоунов и педерастов. Их, – ну, педерастов, – он тоже не любит. Ну, хоть что-то у нас общего.
– … тится над мостовой, – пел он.
А я осторожно отвел трубку от уха, и поглядел в окно. Была ночь, мне ярко светили звезды, и кое-где в их россыпях мигали красные точки самолетов и, кто знает, может быть даже ракет?
На одной из таких он и взлетел когда-то ввысь.
Выше неба.
К самим звездам.
А сейчас звонит мне ночами и рассказывает истории, поет песни, и все это – с непередаваемой интонацией человека, которого любили все 5 миллиардов жителей планеты Земля. Наверное, даже у Иисуса фан-клуб был поменьше. С другой стороны, Иисус в космос не летал. Хотя мой собеседник придерживается на этот счет другой точки зрения.
– Конечно, летал! – сказал он мне, когда я поделился своими соображениями.
– Старик, а ты думал, Вознесение это что? – сказал он мне..
Многое после этого стало ясно. Хотя, конечно, поверить в это было трудно. Представляете, Иисус, как космонавт, конструкторское бюро и завод-изготовитель – все в одном лице, – разработал модель космического корабля, сделал, спрятал его в пещерах, и, когда пришло время суда, сбежал, и улетел в космос… Да, звучит нелепо, но…
– Старик, чем это нелепее сказки про Вознесение? – спросил меня он.
И я не нашел, что сказать. Как всегда. Он позволял мне спорить некоторое время, но в решающий момент, когда наступал час «икс» – как все космонавты, он любил обозначать пороговые моменты, – одной-двумя фразами завершал спор. И я ничего не мог с этим поделать. Поэтому наши беседы с ним напоминали мне анекдоты про самонадеянных юнцов и еврейских мастеров спорта по шахматам. Хотя какие, к черту, шахматы спорт?
– Спорт, спорт, старик, – говорил он.
– И эти твои антисемитские штучки… – говорит он.
Я молчу. Свет звезд и Луны выстилают пол моей комнаты безжизненным светом. Я предпочитаю Луну. Он говорит, что это все мое американизированное сознание, что я, мол, пропитан западной, буржуазной культурой. И что на самом деле первый полет в космос был куда важнее высадки на Луну. Я согласен, конечно. Но ничего не могу с собой поделать. Иногда, когда я гляжу на нее, мне так хочется стать тем, кто сделал Это – ступил на ее шероховатую поверхность первым… Космос это слишком абстрактно для меня. А Луна – вот она, конкретная и ощутимая. Я даже знаю, когда она растет и наливается, потому что в эти дни расту и наливаюсь я. И наоборот. Когда Луна идет на убыль, меня буквально скручивает, как табачный лист в пальцах молдавского крестьянина, убившего всю свою жизнь на уборку этого самого табака. Мы с Луной две части одного целого. Вот в чем дело, а не в том, что мне больше нравится «Кола», чем «Байкал». Тем более, что «Байкал» и есть украденная «Кола». Я даже как-то попробовал объяснить. С марксистских, материалистических позиций – ведь по-другому людей, чья молодость пришлась на эпоху Сталинизма, не пробьешь.
– Юрий, – сказал ему я.
– Дело в том, что Луна это часть планеты Земля, – сказал я.
– Она оторвалась во время формирования планеты, и стала спутником, – сказал я.
– Спасибо, что пересказываешь мне учебник астрономии, малыш, – сказал он.
– Значит, Луна это часть Земли, – терпеливо продолжил я.
– А мы тоже ее часть, потому что количество материи постоянно, – сказал я.
– Миллиард лет назад мы были почвой, потом стали растениями, затем животными. А потом снова становимся почвой, – сказал я.
– Так, – сказал он.
– Все, что стало Луной, могло бы быть еще тремя миллионами тонн живой плоти, – сказал я.
– Так, и куда ты ведешь? – сказал он.
– Значит, с Луной унеслась и часть нас, – сказал я.
– Значит мы и есть часть Луны, – сказал я.
– Вот почему я предпочитаю высадку на Луне полету в космос, – сказал я.
– А не потому, что высадка была американской, а полет – русским, – сказал я.
– Советским, – сказал он.
– Советским, – согласился я.
Но это было его единственное возражение. Да и не возражение даже. И это был первый раз, когда уже он не нашел, что ответить. Мне показалось даже, что обиделся. По крайней мере, звонить перестал. И, к моему удивлению, на меня это подействовало ничуть не слабее, чем убывание Луны. По крайней мере, в ушах сдавливало так же. Еще бы. Попробуйте-ка подружитесь с самым известным человеком планеты. Станьте его доверенным лицом и другом. Станьте его Санчо Пансой – ну, без эротического подтекста, конечно, – и секретарем. Причем без каких-либо заслуг с вашей стороны. Вас выбрали случайно. Меня, например, точно. К тому времени, когда я стал доверенным лицом, меня забыли даже те немногие, кто слышал обо мне хоть что-то. Бывший писатель, я просто читал каждый день книги из «Библиотеки военных мемуаров», ходил в спортивный зал, когда здоровье позволяло, и дрочил на рассказы эротического сайта «Стульчик. нет». Жена от меня давно ушла, так что…
В общем, станьте объектом внимания «звезды».
А потом бамц, лишитесь его навсегда. Посмотрю я тогда на вас.
Но он, конечно, позвонил. Как сейчас помню, я сидел на кухне, и ждал, когда боль из правого глаза перейдет в левый – с остановкой у переносицы – и глядел, как тучи в небе завихряются у Солнца. Со стороны это смахивало на Апокалипсис, в котором первый еврейский астроном Иоанн просто напросто описал целый ряд небесных явлений, включая затмения. Это Юрий мне рассказал. Это, и многое другое. Я вообще понял, – общаясь с ним, конечно, – что вся история человечества и была путем к звездам. Тернистым путем. И что это не метафора. Тернистый путь. И мы шли по нему, раздирая одежду и плоть в клочья. Окропляя кровью почву. Хорошо еще, если она была плодородной. А если – песок? Иногда, когда я думаю обо всех этих ребятах, которые отдали жизнь за то, чтобы мы полетели в Космос – Иисус, Гильгамеш, да Винчи, Экзюпери, Жанна, Кеннеди, Далерус, Александр Ульянов, – и историю которых мировые правительства извратили, мне плакать хочется. Собственно, в тот день, сидя на кухне во время мощнейших геомагнитых бурь, я и плакал. И тут раздался звонок. И я взял трубку. И, как сейчас помню, гигантское облако закрыло солнце, из-за чего в небе появилось то, что метеорологи зовут «короной». И голос сказал: