- Андрюха, ты пишешь сильно, но я ни хрена в этом не понимаю, признался я. - Мне все нравится, но я ни хрена не понимаю.
По-моему, он не обиделся.
-Да, - скромно сказал он, - я пишу для вечности. А вы пишите для сегодняшнего дня.
Я тоже не обиделся.
Жили мы с ним в Комарово неплохо. Я просыпался к полудню, умывался и бежал до станции и обратно. Иногда бежать не хотелось, но я держал форс и заставлял себя надеть кеды и костюм. Смоляров, педантичный, как немец, выходил с беломориной на кухню раз в полтора часа. Я курил в комнате без счету, и дым держался слоями, оплывая теплую печку-голландку.
Несколько раз в день мы встречались на кухне - обедали, курили, разговаривали. Потом снова проваливались в своих кабинетах. Несколько раз выкатывали из сарайчика обледенелые чурбаки и кололи дрова.
Однажды вечером с подтаявшей крыши нашего домика с шуршанием съехал снег и глухо ухнул под окнами кухни. Мы ели макароны. Андрей напрягся спиной и побледнел. Перед этим мы говорили о полтергейсте и газетной заметке о загадочном свечении над Финским заливом. Я тоже вздрогнул, но быстро угадал причину затяжного шуршания и хлопка.
- Вот он - полтергейст, - я указал вилкой за спину. - Добрался и до нашего маленького бунгало...
По лицу Андрея я понял, что шучу не к месту, и быстро вышел на крыльцо.
- Ну конечно, снег с крыши съехал! - прокричал я, разглядывая сугроб у стенки.
Смоляров вышел на крыльцо, тревожно оглядел снежный вал с желтым отблеском фонаря и, когда мы вернулись на кухню, попросил меня больше не вести разговоров о таинственных явлениях.
- Я и так сейчас на нервах, - он начал кусать заусенцы на ногтях и заходил по кухне. - Я работаю с таким материалом... Для тебя это шутки, а для меня - вполне серьезно... Давай, больше не будем об этом.
Наш дом стоял последним на улице - дальше начинался лес, степенно тянувшийся до Щучьего озера. Я понимал, что городской человек, живущий на седьмом этаже в квартире с застекленной лоджией, не сразу привыкнет к ночным сельским звукам - шуму ветра в деревьях, звуку упавшей ветки на снег, шороху кошки, пробежавшей под окном, потрескиванию стропил на чердаке и скрипу уличного фонаря. Привыкнет в том смысле, чтобы не обращать на них внимания и не подкрадываться к окну, загасив в комнате свет и схватив топор в руки. А тем более, если человек пишет повесть или роман, флиртуя при этом с потусторонним миром. А Смоляров флиртовал - оборотни из Зазеркалья с мечами, шпагами и лазерными шмайсерами сновали у него из абзаца в абзац. Это тебе не звездолет, хряснувшийся на чужую планету с пробитым баком. Это современная фантастика. Это, по словам Смолярова - турбореализм. В котором я ничего не смыслю.
Из Комарово мы уехали 27 февраля (Смоляров один оставаться не захотел), а 2 марта я получил от машинистки рукопись, купил в баре Дома писателя коробку болгарского вина "Търнава", поставил ее под столом и принялся отмечать замечательное событие. Подходили знакомые, я наливал - пили. Потом стали подходить незнакомые, я наливал - пили, знакомились. Успел отдать Житинскому один экземпляр романа. Остальные три экземпляра оставил в комнате референтов.
Утром проснулся на диване дома, встал, попил воды - ничего не помню. Ольга молчит, но не агрессивно. Снова прилег, постанываю. Вдруг телефонный звонок. Дотянулся до трубки.
- Алле...
- Каралис, это член приемной комиссии П-ов.
- А, привет, Валера...
- Ты помнишь, что вчера было?
- Неотчетливо... А что?
- Ну ты натворил делов! Теперь тебя в Союз писателей могут не принять. Все только об этом и говорят...
- А что случилось? Не томи...
А он опять: "Ну, ты даешь! Ну, ты даешь!" - с радостной ехидцей.
Рассказал, наконец. Дескать, я панибратски хлопнул по кожаной спине Глеба Горбовского и предложил ему выпить за окончание моего романа. Г.Г., который стоял у стойки бара с бокалом боржоми, посмотрел на мою пьяную рожу и, шваркнув бокал об пол, вышел из кафе, матерясь. И пригрозил написать статью в "Ленинградский литератор" о бардаке в кафе с конкретными примерами (он, якобы, специально вызнал мою фамилию).
- И что теперь делать, Валера? - упавшим голосом спросил я.
- Что делать... Я его отговорил, сказал, что ты нормальный парень. Прикрыл своим именем... Не знаю, что из этого выйдет - он, может, еще передумает...
- И чего я к нему полез?
- Ха! Только между нами, но это тебя А.Ж. подстрекнул, я видел. Показал на Глеба и говорит, пригласи вот его, отличный мужик. Ты и пошел... А Глеб пятнадцать лет, как в завязке, пьяных терпеть не может...
- Етитская сила, - я стал покрываться липким потом. - Погуляли...
- Ну что ты! - радостно подпел П-ов. - Пьяный был в говно. Нарисовался на весь Союз писателей. Не знаю, как я тебя смогу отмазать, все только об этом и говорят...
- Валера, выручай, - промычал я. - Я только что проснулся... - И упал на подушку.
Полежал немного, стал названивать одному, другому - узнавать подробности.
Житинский сказал, что ничего страшного не было - окривел, со всеми обнимался. Да, Горбовский хлопнул стакан с боржоми об пол и ушел. Но не Горбовскому меня осуждать - он и не такое творил. Пустяки...
Неожиданно позвонил Гена Григорьев, поэт. Сказал, что моя сумка с остатками вина и бумажником у него дома. Он забрал, чтобы я не потерял.
- Спасибо, Гена! Оклемаюсь - заберу.
Ольга принесла мне бидончик пива, я стал оживать. К середине дня картина несколько повеселела. Да, загул был, но таких загулов семь штук в неделю в нашем кафе. Ничего сверхъестественного. Завтра уже забудут. Еще раз звонил П-ов и нагонял жути: хмурого Горбовского видели в Секретариате, зачем ходил - непонятно, но не исключено, что по моему вопросу.
Дня три я мандражировал, стыдно было. Еще Смоляров с Мариной приехали посидеть, отметить окончание романа. Андрей тоже подлил масла в огонь:
- Да уж, все только об этом и говорят, - посмотрел на меня задорно.
8-го марта я уже и в рот не брал.
Сегодня с Ольгой сходили в бассейн, идем по Гаванской к дому. На трамвайной остановке стоит Горбовский - в очках, сером пальто, румяный, благодушный, волосы пятерней поправляет.