21 ноября 1990 г.
В метро раздают брошюрки, микро-книжечки и листовки религиозного содержания. Дали и мне. "Четыре Последние Вещи, о коих всегда надлежит помнить: смерть, страшный суд, ад и рай". - Из католического катехизиса. Постараюсь запомнить.
Вчера взялся переделывать повесть, начиная с 27 страницы. И по 51-ю.
1 декабря 1990г.
У Сереги Барышева умер отец - сердце. За столом умер, мгновенно.
Завтра иду на похороны. Веселый, безобидный и свойский был человек. Меж собой, вслед за Серегой, мы называли его Стариком Хэнком, как героя рассказа О'Генри, который подавал своими огнеупорными пальцами сковородки с плиты. Почему Серега так окрестил отца, уже не помню. Владимир Сергеевич прошел всю войну шофером до Берлина, восстановил разбитый трофейный грузовичок, привез его в Ленинград, работал на нем. Последние годы - мастером на заводе "Ленгазаппарат".
Любитель выпить и поговорить. Послушать. Покивать. Рассказать свое. К Миху и мне относился, как к своим детям. Знал нас с четвертого класса, когда Серега перевелся в нашу школу. Светлая ему память.
Вспоминаю, как поздней осенью ездили со Стариной Хэнком в садоводство "Михайловское", кормить кроликов и забирать картошку. Сошли с электрички и направились в противоположную от садоводства сторону. "В магазин, в магазин зайдем, - пояснил Хэнк. - Надо заправиться, а то замерзнем". Нам было тогда лет по двадцать семь. Купив несколько маленьких, Хэнк наладился выпить тут же за магазином и уже приготовил всегдашнюю закуску - пару таблеток валидола, которые рекомендовал лечащий врач, но обнаружилось отсутствие стакана. "Ой, помру, - стал стонать Хэнк. - Ой, помру. Из горлышка не могу, ищите стакан, ребята..." Я вернулся на станцию и притащил вместительную мензурку, выпрошенную у кассира из медицинской аптечки. "Человеку плохо, надо лекарство принять, - пояснил я. - Через минуту верну". По сути дела, я не обманул ее. Понюхав возвращенную посудину, она прокомментировала: "Ну и лекарство у вашего больного..."
Хрустели под ногами лужи, дул стылый ветер, и фетровая шляпа с головы Хэнка несколько раз отправлялась в самостоятельное путешествие - колесом по схваченной морозом земле. Мы с Михом и Серегой ловили ее и поддерживали батю, чтобы он не поскользнулся.
Кроликов покормили, затопили печку-буржуйку и сели выпить.
- Согреться, согреться надо, - бормотал Хэнк. - А то вы еще простудитесь. Я же за вас отвечаю. Серега, наладь телевизор, повеселее будет.
Через полчаса мы уже лежали на кроватях и никуда ехать не хотелось. Гудела печная труба, посапывал Старина Хэнк, и начинало темнеть за окнами. По экрану телевизора беззвучно метались полосы. Мне показалось, что если мы не встряхнемся и не встанем, то будем обречены зимовать в дачной избушке деньги у Серегиного бати были, а матушка лечилась в санатории в Паланге.
Я с трудом растолкал компанию, и мы уехали поздней электричкой. Довезли Старину Хэнка до дома, заночевали у них. Поутру Серега вытащил с антресолей валенок, вытянул из него пол-литру и приложил палец к губам: "Хэнку дадим только рюмаху - ему завтра к врачу". Мы хлопнули по рюмахе сами, и Серега разбудил отца - отнес ему на блюдце рюмку с водкой и соленый огурец.
Мы услышали радостное покряхтывание Владимира Ивановича, и через минуту он пришлепал на кухню, чтобы оценить обстановку и перспективу. В том смысле, есть ли еще выпить. Серега спрятал бутылку, мы пили чай.
- О, Димыч! О, Михашо! Серега, какие у тебя хорошие друзья!
- Не подлизывайся, - сказал Серега. - Все равно больше ничего нет. Иди ложись. Тебе когда к врачу?
- В понедельник, Сергуня, мне в понедельник! Завтра с утра. А будет плохо - домой вызову.
Провести Старину Хэнка Сереге не удалось. Когда он в полной тишине разливал следующий заход, Владимир Иванович бесшумно влился в кухню, как бы попить чайку, и застукал сына за контрабандой. Серега налил и ему, взяв с него слово, что это - последняя.
Остаток нашей утренней трапезы протекал под постанывания Хэнка из комнаты.
- Серега, умираю, налей соточку...
- Не помрешь. Ты только что выпил.
- Димыч, Михашо, Серега - фашист, налейте соточку... Я же вас с детства знаю...
- Батя, ну прекрати, - кричал с кухни Серега, - не дави на психику. Как ты завтра к врачу пойдешь?
- Димыч, ты же мне как сын родной, Серега - фашист, налей полтишок...
Я разводил руками и смотрел на Серегу - может, нальем, там еще осталось...
Серега отрешенно крутил ус и жевал губами. Морщил широкий лоб.
- Михашо! - доставал нас из комнаты стон Хэнка. - Серега с Димычем фашисты, налей соточку, Михашо...
Мих шел к Старику Хэнку и разводил перед ним руками. Владимир Иванович пытался взять его воспоминаниями детства.
Дождавшись одиннадцати часов, мы купили еще водки, и стоны Хэнка стали повеселее и напористее. Вскоре он перебрался на кухню, и Серега сдался, поставив отцу условие - не напиваться и не стонать потом всю ночь, что ему плохо. Выпив, мы притупили бдительность, и Старик Хэнк несколько раз уводил у Сереги из-под носа полную рюмку, пожелав нам здоровья и сто лет мужской дружбы.
А постанывания: "Димыч, Михашо! Серега фашист, налейте соточку..." стало в нашей компании присказкой.
Помню еще, как Серега рассказывал, что батя, придя с работы и наворачивая суп, спешился поделиться с ним политическими ориентирами:
- Теперь надо жить так-то и так-то, - уверенно объяснял он.
- С чего это ты взял? - вопрошал Серега.
- Нам на партсобрании сказали...
Или:
- Алиев - плохой человек.
- Это почему же?
- Нам на партсобрании сказали...
- А кто же хороший?
- Все остальные. Про них пока ничего не говорили...
И вот - завтра похороны. Хоронят на Волковом. Поначалу мы с Серегой дернулись на Большеохтинское - там похоронены родственники, но не получилось. Ни за деньги не получилось, ни по знакомству - я звонил Б-шу. Могильщик ходил к могиле родственников и втыкал рядом с ней в землю длинный щуп. "Слышите? - Щуп утыкался в деревянное и пустое. - Тут лежат. И по схеме есть захоронение. Не могу. Саэпидемнадзор докопается". Я отводил его в сторону и предлагал деньги. "Нет, нет, нет. Не тот случай..."
Серегина матушка, Зинаида Васильевна, устроила все сама - без блата и денег. На Волковом тоже были родственники, и пригодились льготы участника войны.
Читаю Артура Шопенгауэра - "Афоризмы житейской мудрости", купил в Лавке писателей, репринт. То, чего мне не хватает - житейской мудрости. И просто мудрости.
Цитата (с. 60): "Самая дешевая гордость - национальная. Она обнаруживается в зараженном ею субъекте недостаток индивидуальных качеств, которыми он мог бы гордиться; ведь иначе он не стал бы обращаться к тому, что разделяется кроме него еще многими миллионами людей. Кто обладает крупными личными достоинствами, тот постоянно наблюдая свою нацию, прежде всего отметит ее недостатки. Но убогий человек, не имеющий ничего, чем бы он мог гордиться, хватается за единственно возможное и гордится своей нацией, к которой он принадлежит; он готов с чувством умиления защищать все ее недостатки и гадости".
Если говорить об индивидууме, для которого собственное "Я" превыше всего, то Ш. прав.
Вот Я - великий человек, венец творения, яркая личность, гражданин Вселенной, и мне плевать, какой я национальности, мне плевать на грязных глупых обывателей моей нации, мне также чхать на ее великих мужей и дев - Я сам по себе. При таком подходе Шопенгауэр, наверное, прав.
Но взглянем на проблему с другой стороны - Гражданина своей страны. И Шопенгауэр окажется жалким пижоном, выскочкой без роду и племени.
Посмотреть Л. Толстого - "Соблазн товарищества" и "Соблазн национального" - там есть сходство с позицией Ш., но критика этих типичных заблуждений производится с позиций веры, служения Господу.