Вырезая... выбирая из подвижного пазла фраз «Автопортрета» подходящие лично тебе фрагменты и мнения, можно составить самые разные уже портреты, уже без авто— сложенные, скомпонованные, сочиненные, примеряемые тобой, лицемерный читатель, лица.
И кто же он, этот Эдуар Леве, проступающий сквозь многогранную призму своего текста,— пижон, циник, психопат, эгоист, сноб, индивидуалист, карьерист, делец, эстет, спекулянт, педант, перфекционист, обжора, буржуа, яппи, мизантроп, извращенец, модник, нарцисс, паникер, параноик, прагматик, насмешник, эксцентрик, тусовщик, экспериментатор, чудак, денди, гедонист, нахал, рационалист, себялюбец, манипулятор, вуайер, скопидом, фотограф, спесивец, софист, ипохондрик, космополит, невротик, сумасброд, выдумщик, сплетник, оригинал, пурист, честолюбец, сухарь, самоубийца?..
Но этого мало: фразы Леве в своей примитивной, животной, что ли, силе оказываются интерактивными — его самонаправленный, рефлексивный текст начинает отражать и читателя, ты вовлекаешься в него и из положения зеркала, в котором приумножается автор, переходишь в состояние примеряющего его изображение к себе, далее уже глядишься на себя в его зеркале. И именно на этом этапе переходишь от вычитывания из текста смыслов к их туда вчитыванию.
Подобные вчитывания можно пытаться полупародийно объярлычить:
• «витгенштейновское»: о том, что Эдуар Леве говорит своими словами, не надо — не пристало — говорить другими; на глазах уменьшая зазор между говоримым и несказанным, он тем самым лишь сильнее его выявляет;
• магриттовское «это не автопортрет»;
• семиотическое: с одной стороны, это надстройка над «Мифологиями» уважаемого им Ролана Барта, семиотика семиотики; с другой, Леве расшатывает референциальную ось знака, ставит под сомнение его бинарную, двустороннюю структуру, исподволь подменяя ее односторонней, мебиусовой, перекликаясь с либидинальным Лиотаром и постоянно вписываясь в его распрю;
• или еще, прагматически: тут налицо образцовые примеры несводимости опыта к примеру, образцу, даже к образу.
Но мы несколько уклонились в сторону от нашей основной темы.
Итак, все творчество Леве (за вычетом ранних, живописных «проб») укладывается в неполный десяток лет, а два его собственно беллетристических сочинения, «Автопортрет» и «Самоубийство», разделяют и вовсе три года. Эти два текста, собственно, можно рассматривать как своеобразный диптих или дилогию, единое — двоящееся — целое; действительно, первая же фраза «Автопортрета»[4] оказывается зловещим предвосхищением, мостиком к «Самоубийству» и самоубийству, а на его последней странице конспективно изложены события, на которых вскоре будет возведен кафедрал «Самоубийства». Не забудем и это: «В периоды депрессии у меня перед глазами встает, как меня хоронят после самоубийства, вокруг много друзей, все преисполнено грусти и красоты, настолько волнующее событие, что я хочу его пережить и, стало быть, жить» («Автопортрет»),
Что же происходит на таком недолгом пути от «Автопортрета» к «Самоубийству», если ограничиться планом чисто формальным и не вникать в сокровенные ломки автора, забыть, что, примеряя себя к своему покойному другу, Леве примеряется здесь к собственному самоубийству? В новом, чуть по-иному фрагментированном, на сей раз достаточно нарративном тексте меняется и стоящая за ним реальность (она заметно виртуализируется), и субъективность взгляда на нее: эта субъективность двоится, становится, так сказать, бинокулярной, стереоскопичной. В глаза первым делом бросаются формально-грамматические характеристики: на смену чистому «я» приходит риторическая пара из «я» и «ты», привносящая с собой двухмерное «мы»: на самом деле, покончивший с собой двадцать лет назад безымянный друг Леве, история которого упоминается в конце «Автопортрета», не только вторит, становится двойником автора, но и оказывается его проводником и даже носителем, постепенно накоротко с ним отождествляется — как в блужданиях по Бордо (не путать с Бардо), в романтической скачке на лошади, в психотропных мо́роках... Соответственно от безоговорочности к оговоркам меняется и модальность речи: на смену перформативным в своей вескости формулировкам «Автопортрета» в «Самоубийстве» приходят сомнительность («Ты предавался нескончаемым сеансам сомнения. Ты называл себя экспертом в этом деле. Но сомневаться было для тебя настолько утомительно, что в конце концов ты начинал сомневаться в сомнении»), вариативность сослагательных по своей сути построений, возникают сюжетные, подчас гипотетические ходы, открывающие возможности «художественного вымысла» — вплоть до внезапно возникающей (правда, post mortem) возможности поэзии.
4
Здесь необходимо пояснить, что наряду со всем у нас в стране известной книгой Жоржа Перека «Жизнь, способ употребления» в 1982 году во Франции стала бестселлером и другая, «Самоубийство, способ употребления» Клода Гийона и Ива Ле Боньека, позже даже запрещенная по причине содержащихся в ней слишком полезных советов. (И, в связи с этим, общее отступление. Плоть от плоти поп-культуры, Леве погружен в стихию актуальных художественных, медийных, коммерческих реалий — повседневных для него, но вряд ли внятных отечественному читателю. Мы, однако, сочли неподобающим, нарушающим предполагаемую автором оптику восприятия его текстов эксплицировать, разъяснять вполне самодовлеющий текст и оставляем все имена, марки, названия и отсылки в качестве эзотерических реперов на экзотической для нас территории. В качестве примера: описанный в «Самоубийстве» случай с перерезавшим себе на концерте вены рок-певцом в действительности имел место с одним из самых ярких французских рокеров, Даниэлем Дарком (упоминаемым в «Автопортрете»), когда его группа