У меня есть все. Кроме тебя. Теперь понимаешь, что ты для меня значишь? Какова ценность для человека того, чего он вожделеет, имея все?!
Умный человек мне объяснил, что чувство, которое я испытываю к тебе, — это страсть. Самое сильное чувство из всех данных нам. Единственное чувство, которое Церковь не отнесла ни к благодетельным, ни к греховным. Иными словами, страсть — выше веры, она неподсудна ей.
Когда мы встретились первый раз (помнишь, это было на „Триумфе“), меня поразила не твоя внешность, а твои глаза. Глаза, которые во все века сводили с ума мужчин. Глаза, из-за которых разгорались войны. Которые пытались изобразить и иконописцы, и авангардисты.
Я иногда думаю, если бы Матерь Божья была слепой, молились бы ей? Нет (извини, любимая), святости в твоих глазах я не увидел, но и порока в них не было. Это глаза настоящей женщины.
Я потом долго думал: что заинтересовало тебя во мне? Мои деньги? Вряд ли. Вся история наших отношений показала, что ты не корыстна. Принимать подарки — одно, просить, вымогать их — другое. Да и кроме того, пока мы не сошлись, ты не приняла ни одного серьезного подарка. Значит, не в этом дело.
Второе простейшее объяснение — моя известность. Но это тоже не проходит. Ведь и твой муж — человек популярный. Пусть он и в „другом бизнесе“, но появляться в его обществе для тебя престижно, а ты, любимая моя, признайся, чуточку тщеславна.
Теперь о главном. О том, ради чего я и пишу письмо. Ты не хочешь даже слышать о том, чтобы жить со мной. Встречаться — да, ездить на уикенд в Париж — пожалуйста. Но жить со мной не хочешь. Ты никогда прямо этого мне не говорила. Однако я понимал, что ты согласна уйти от мужа лишь при условии, что мы поженимся.
Должен объяснить, почему это невозможно.
Во-первых, трое детей все-таки не то обстоятельство, которое можно проигнорировать. Да, они живут в Лондоне и отцовским теплом не избалованы. Но пойми, любимая, есть такое понятие — бизнес. Если я подам на развод, рынок тут же поймет, что моя женушка пойдет на раздел имущества. В этой ситуации акции моих компаний рухнут как нью-йоркские „Близнецы“. Будут и жертвы, и много пыли, и еще больше спекуляций. Я не вправе забывать об интересах людей, работающих в моей империи. Их сотни тысяч. Я готов был бы пожертвовать многим ради тебя. Они-то чем виноваты? Почему они должны расплачиваться за мою любовь к тебе?
Предлагаю тебе, нет, умоляю, переезжай ко мне! Я не могу больше мириться с тем, что ты каждый вечер, ну почти каждый вечер, уезжаешь к другому мужчине. Я не верю, что секс у вас бывает раз в полгода. Но даже если это так, то и это для меня невыносимо.
Обещаю, ты ни в коей мере не будешь чувствовать себя просто любовницей. Ты будешь женой. Неофициальной — но женой. Мы всюду открыто будем появляться вместе, вместе будем ездить отдыхать. Ты будешь принята в обществе как равная. Даже на кремлевские официальные рауты ты будешь ходить со мной.
Пойми, я пребываю в состоянии, в котором работать невозможно. Даже страшно представить, какими цифрами выражаются мои убытки. Причина? Ты!
Будь на твоем месте любой другой человек, служба безопасности уже решила бы проблему.
Честно говоря, я и сейчас не чувствую себя спокойно. Ведь мои младшие партнеры также несут убытки из-за моей любви. А что у них на уме? Не знаю. Я просто боюсь. Не за себя. Меня убивать бесполезно, это тот же обвал рынка, это приход моих наследников. Короче — распад всей империи.
Я боюсь за тебя!
Пойми меня правильно. Это не угроза. Это реальная боязнь потерять то, что для меня дороже всего на свете. Я люблю тебя, солнышко мое, я так хочу, чтобы мы были счастливы!
P.S. Имущество с мужем тебе делить не надо, это я, надеюсь, ты понимаешь. И вообще, все проблемы с мужем, любые, мои люди решат сами.
Целую тебя, любимая моя женщина“.
Олигарх прочел письмо. Кивнул. Вынул из стола пачку тысячерублевок и передал Драматургу. Попрощались.
Она думала об Олигархе часто. Ей так хотелось быть с ним рядом всегда. Он был сильный, настоящий, теплый с ней и жесткий, когда надо, с окружающими. Однако она не могла ожидать, что он сможет так тонко и нежно, не в приказном порядке, по привычке, а искренне и трогательно изложить свои мысли на бумаге. Не надиктовать секретарше, не поручить пресс-службе…
Она решилась. Собрав косметичку и драгоценности, что могла хранить дома (не здесь же ей было держать подарки Олигарха), написав записку мужу: „Прости, ухожу навсегда“, вышла из квартиры.
Драматург так и не понял, почему от него ушла жена. Тем более назавтра после того, как он искренне похвастался, что получил первый за последние несколько лет неплохой гонорар.
Эпикриз
Был бы жив сосед, что справа,
Он бы правду мне сказал.
Владимир Высоцкий
Очень обидно лежать и умирать. Он ничего не мог сделать. Никто не мог. Все родственники умерли от рака. Хотя нет, бабушка — от инфаркта. И сверстники умирали от рака. Кроме тех, кто погиб в автокатастрофах. Там все быстро и, наверное, без боли. А ему больно. Порой очень.
Но самое страшное — другое. Он все понимал. И все кругом понимали. Они, общаясь с ним, делали вид, что он поправится. А он, жалея их, подыгрывал.
Ему так хотелось, чтобы его пожалели. Почему он должен жалеть их, остающихся жить, а не они его, уходящего неизвестно куда?
Он множество раз читал о себе: рецензии, доносы, характеристики. Но сейчас перед глазами вставали строки одного, возможно последнего, документа. Будет и свидетельство о смерти, но он его не прочтет. А выписку из больницы, или, как говорят врачи, эпикриз, он читал.
„Больной — Вакуленко Дмитрий Михайлович, 1957 года рождения, профессия: тележурналист“.
Умирать в сорок три обидно. И дело даже не в возрасте. Обидно потому, что всю жизнь вкалывал за пятерых. Пробился из ниоткуда на самый верх. Из нищеты-в достаток Из неизвестности — в сумасшедшую популярность. Еще год назад, когда он жил нормальной жизнью, не проходило и дня, чтобы не попросили автограф. Он к этому привык, считал нормой. А когда два месяца назад, а может, больше (время стало течь иначе) врач на рентгене попросил автограф для сына, он посчитал это бестактностью. Ему подумалось, что это, возможно, последний автограф. Предсмертный. Не должен был врач этого делать!
„При поступлении: жалобы на боль в нижней части кишечника, неполное опорожнение кишечника, отсутствие аппетита“.
Больно. Лежать больно. Пошевелиться еще больнее. Врачи требуют, чтобы ворочался. Иначе пролежни. Какая разница? Ну умрет на неделю или две позже. Меньше мучиться.
Нет, надо повернуться. Придет дочь, узнает от сиделки, что не ворочался, может догадаться, что он все понял. Начнет убеждать. То есть врать. Не хотелось, чтобы дочь ему врала. Особенно перед смертью.
Он очень любил ее. Все отцы любят дочерей. Однако он любил сильнее других.
Дочь была его созданием. В детстве он много раз слышал, как его родители ругались — кто из них виноват, что он растет таким, а не другим. И когда сам стал отцом, решил, что только он будет решать, как воспитывать дочь. Он заставлял себя относиться к ней как к взрослому человеку лет с двух или с трех. Не заставлял ее что-то делать, а подводил к тому, чтобы она решила сама сделать так, как он хотел.
Если они с женой собирались поехать в отпуск в Сочи, то дочке говорили: решай, проводим отдых на даче или едем на море. Если дочь говорила: „На даче“, — он соглашался, тем более что и мама хочет на даче, но его смущают комары и то, что нельзя будет купаться. Тогда она говорила: „Хочу купаться, поехали на море“.
Он опять соглашался, и они ехали в Сочи. Но когда там дочь начинала по какому-нибудь поводу канючить, он напоминал:
— Ты сама решила ехать в Сочи, это твое решение, теперь не канючь.
С самого ее детства он хотел воспитать в дочери понимание того, что за свои решения и поступки приходится расплачиваться самому. Он ее наказывал. Не часто, но наказывал. И никогда не прощал. Лет с пяти она не просила прощения. То есть просила, если понимала, что была не права, но не для того, чтобы ее простили и отменили наказание. Она знала, что этого не будет.