С какой книги все начнется, почти все равно, лишь бы не «Ленин и Жучка». Раньше первым был Жюль Верн, или Майн Рид, или Джек Лондон. Теперь, надо полагать, — «Гарри Поттер». Но именно потому, что приключенческий роман безнадежно устарел, его надо учиться читать заново — как памятник литературы и жизни.
Когда семейная библиотека вместе с нами переехала в Новый Свет, мы поделили ее на три части. Родителям достались подписные издания, за которыми они стояли ночами еще при Сталине: Бальзак, Мопассан, Гюго. Мне — то, без чего я обходился в России, но не мог себе представить жизни в Америке, — Писарев, Герцен, полный Белинский. Мой спортивный брат удовлетворился чем попроще — Конан-Дойль, Стивенсон, Хаггард. Хорошо еще, что живем рядом, потому что именно их книги я одалживаю чаще всего. Если раньше они помогали от двоек, то теперь — от старости. За полвека я многое выучил наизусть, но все равно читаю знакомое, чтобы вернуться в детство — свое и Запада.
Расцвет приключенческого романа приходится на лето нашей истории. Между ужасами Французской революции и кошмаром Первой мировой войны родилась цивилизация, вполне довольная собой. Великим, как Толстой и Достоевский, писателям она все равно не нравилась, но малым была в самый раз. Приключенческий жанр — эпос Нового времени, которое он, как Гомер, принимал без сомнений.
Разделив, словно шахматы, мир на черных и белых, приключенческий роман вдохновлялся сейчас уже забытой цивилизаторской миссией. Пафос порядка одушевлял эти книги, но неотразимыми их делали детали.
Приключенческий стиль, как поэзия акмеистов, любит конкретное. Избегая метафор, он тем не менее редко отпустит слово без экзотического прилагательного: «бурский кисет для табака, сделанный из шкуры сабельной антилопы». «Копи царя Соломона» и в других отношениях — эталон жанра. Хаггард служил в Трансваале, поэтому он знал, что писал, и сумел создать безупречного персонажа — маленького человека из большой Африки. Аллан Квотермейн — не вышел ростом, избегает риска, чужд изящной словесности. Героем и писателем он становится вопреки, и в этом — достоинство как приключений, так и их описаний. Это — проза без дураков. Она перевозит нас из одной сцены в другую быстро и верно — как в кино, которого тогда еще не было. Не теряя слов даром, рассказчик не забывает и себе отдать должное, но в той нарочито скупой манере, которая так идет исландским сагам и голливудским вестернам:
«Двадцать лет спустя (а это долгий срок, господа, так как охота на слонов — опасное ремесло и редко кому удается прожить столько времени), так вот, двадцать лет спустя я услышал нечто более определенное о горах Сулеймана».
Вставив свою профессию в скобки, Квотермейн сказал о ней больше, чем мог. Точность ведь всегда говорит вскользь, и я никогда не пропущу несписанной детали. У того же Хаггарда голодающему зулусу приходится есть собранный у ручья кресс-салат:
«Прикончив все, Машуне объявил, что живот его полон дрянью, которая холодит внутренности, как «снег на горе».
«Зулусы, — коротко объясняет автор, — не любят растительной пищи».
Уже ради этого стоит читать старые приключенческие романы. В них чувствуется прикосновение странной и непридуманной жизни. Для меня экзотика — это литература, выросшая до осязания.
Чужая жизнь — потемки, и об этом — «Сердце тьмы». Конрад, впрочем, не писал приключенческих романов, он дал им обоснование.
Строго говоря, от приключенческого жанра у Конрада осталась только Африка. Цивилизация пробирается в ее недра, чтобы рассеять тьму и внедрить прогресс, каким бы причудливым он ни представлялся:
«Однажды нам повстречался белый человек в расстегнутом форменном кителе, парень очень гостеприимный и веселый, чтобы не сказать пьяный. Он объявил, что следит за ремонтом дорог. Не могу сказать, чтобы я видел хоть какую-нибудь дорогу или какой-нибудь ремонт, но пройдя три мили, я буквально наткнулся на тело пожилого негра, убитого пулей, попавшей ему в лоб; быть может, это и свидетельствовало о мерах, предпринятых для улучшения дорог».
Конрад, однако, не просто жалеет дикарей, но и видит в них свое, точнее, британское, прошлое. В прологе рассказчика посещает видение:
«И здесь тоже был один из мрачных уголков земли, — сказал вдруг Марлоу. — Представьте себе молодого римлянина. Он высадился среди болот, шел через леса и на какой-нибудь стоянке в глубине страны почувствовал, как глушь смыкается вокруг него, ощутил биение таинственной жизни в лесу, в джунглях, в сердцах дикарей».