Цена цивилизации — чудовищна, но другого выхода нет, ибо история ведет в одну сторону. Эта подспудная тема превращает приключенческую прозу в колониальную. Оправдать ее может лишь утраченная вера в себя давно пристыженного Запада. Его, пишет Конрад, «искупает только идея, на которую он опирается, — не сентиментальное притворство, но идея».
Эту идею называли «бремя белого человека». На всю империю, причем не только Британскую, одному Киплингу хватило таланта, чтобы убедить в ней читателя. Сегодня даже индусы считают «Кима» лучшим романом об их стране. Остальные от Киплинга о ней и услышали — в детстве, когда нам впервые читают «Маугли».
В «Книге джунглей» колониальная история упрощена до мифа и утрирована до сказки. Человеческий детеныш заброшен в мир его меньших братьев. Лишенный клыков, зубов, хвоста и шерсти, он улыбается волкам, потому что ничего не боится. Даже голый, как лягушка, от которой он получил свое имя, Маугли — венец творения. Он стоит буйвола, заплаченного Багирой, ибо за ним великое будущее подлинного хозяина джунглей.
Поскольку сам Киплинг видел их, как и мы, лишь на картинках, он вообразил джунгли первобытным лесом, жестоким — ветхозаветным — Эдемом. Здесь убивают, чтобы есть, знают цену мести и презирают силу без чести. Современники Киплинга считали тигра Шерхана Гитлером, а шакала Табаки — Муссолини. Но несмотря на них, джунгли — разумно устроенная утопия, в которой царит рациональный, как у Платона, Закон, «никогда не приказывающий чего-либо беспричинно». Он, например, позволяет «зверям есть человека, только когда зверь убивает его, желая показать своим детям, как это надо делать».
Маугли принимает Закон без возражений, как условие выживания в джунглях. Он учился в их школе, пока «все для мальчика стало так же важно и понятно, как конторская работа для дельца».
(Для Киплинга делец — это хорошо, это рыцарь колоний. Не зря автор «Департаментских песен» стал первым поэтом, сумевшим переложить в стихи черновую работу цивилизации: «Шестьдесят процентов, не меньше, приносил мне прокатный вал./Шестьдесят процентов с браковкой, вдвое больше, чем дало б литье».) Освоив вместо бухгалтерии звериный язык, Маугли каждому встречному говорит: «Мы одной крови» — но это неправда. Сам он принадлежит к высшей — человеческой — расе, поэтому ни один зверь не может вынести человеческого взгляда. Придя, как англичане, в чужой мир, Маугли покорил его, как мечтал Киплинг, — умом и лаской. Уважая прежний порядок, Маугли подмял его под себя, заменив вожака волчьей стаи. Благодаря ему старое и новое в джунглях слилось в гармонию, исключенным из которой оказалось лишь загадочное на первый взгляд племя бандерлогов. В джунглях, где у всех, даже у кобр, есть свое законное место, обезьяны — изгои. О них не говорят в приличном зверином обществе:
«Обезьяны — отверженные. Они называют себя великим народом, готовым свершить великие дела в джунглях, но падает орех, им делается смешно, и они все забывают».
Бандерлоги — пародия природы, карикатура на людей, они — полудикари, фальшивые наследники, бездумно живущие в руинах чужого города и самонадеянно считающего его своим:
«Обезьяны часто садились кружками в зале совета короля, чесались, отыскивали блох и притворялись людьми. Иногда же то вбегали в дома без крыш, то выбегали из них, складывали куда-нибудь куски штукатурки и старые кирпичи, тотчас же забывая, куда спрятали их».
Примерно так Киплинг представлял себе постколониальный мир, из которого вычли его и Маугли.
Исторические романы читают, чтобы погрузиться в ушедшую эпоху, приключенческие — чтобы ее подслушать.
Я уже говорил, что не читаю книг без карты, но для приключенческих романов нужен еще и прежний глобус. Как тот, что я нашел на блошином рынке в Англии, у отставного, хочется думать, полковника. Алой краской империи на нем помечены все двести владений, исключая, конечно, самое знаменитое — Соединенные Штаты. Допотопная вечность, запертая в глобусе, помечена 1905 годом. Хорошо, хоть земля — круглая. Бледный, как глаза северян, Мировой океан перерезают пунктиры пароходных трасс. В Старом Свете они густеют у Суэца, в Новом — вокруг мыса Горн (Панамский канал еще не прорыли). В пустынях намечены караванные пути: Тимбукту — Триполи. И в каждом краю — колониальный прейскурант: индиго, финики, шали, чай, рабы, перья страуса.