Опасность такого подарка очевидна, но если автор, решив, что даже троянскому коню в зубы не смотрят, отпустит вожжи, страница может завести туда, где еще никто не был.
Оправдывая это рискованное путешествие, Мандельштам написал в «Четвертой прозе»: «Дошло до того, что в ремесле словесном я ценю только дикое мясо». Говорят, что поэт никогда не забывает метафор. И правда, два года спустя, в «Батюшкове» Мандельштам вернулся к уже найденному.
И отвечал мне оплакавший Тасса:
— Я к величаньям еще не привык;
Только стихов виноградное мясо
Мне освежило случайно язык.
Спустившаяся к поэту щедрая метафора так полна собой, что из нее можно нацедить концовку:
Вечные сны, как образчики крови,
Переливай из стакана в стакан.
Только мне этот «стакан» кажется чуть ли не лишним. Метафорическое «мясо» уже сделало стихи, создав пучок смыслов, слишком богатый для того, чтобы застыть резюмирующей, как в басне, финальной строкой.
И в этом угроза метафор: они затмевают мысль и размывают сюжет.
Метафора опасна для автора: чем она лучше, тем труднее судьба книги. В этом была трагедия моего любимого Олеши. Открыв лучшую в нашей литературе «лавку метафор», он не смог справиться со своим товаром. Его метафоры оказались так хороши, что повествование не лепилось, а рассыпалось на две-три строки, оправлявших жемчужину. «Я выпил холодной воды из эмалированной синей с белыми пятнами кружки, похожей, конечно, на синюю корову». Или так: «Вся эта мешанина железнодорожных путей, сооружений, насыпей, далей, понятного и непонятного происходила в алом, вишневом свете заката. Мы были, как в варенье».
Олеша говорил: «Главное у меня — умение называть вещи». Это, конечно, неправда, о чем и автор догадывался.
«В сущности, — с высокомерием мастера признался он однажды, — всё на всё похоже».
Олеша обладал другим свойством, которое Набоков считал важнейшим достоинством писателя вообще, а Гоголя — особенно: впрыскивать в текст сравнение, вызывающее магическое превращение. Когда Плюшкин предложил Чичикову ликер, тот «увидал в руках у него графинчик, который был весь в пыли, как в фуфайке». В этой, казалось бы, бесхитростно наглядной метафоре отразился сам Плюшкин с его давно испортившейся душой, запертой в заколдованной бутылке.
Так и с метафорами Олеши. Они нужны не для того, чтобы узнать вещь, а для того, чтобы изменить ее. Высшее призвание метафоры заключается в том, чтобы стать метаморфозой. И каждый абзац Олеши являет читателю трансмутацию были в сказку, где, как у Шагала, синие коровы плавают в варенье заката.
Беда в том, что сюжету здесь делать нечего: метафора поглотила повествование, вобрала его в себя. И Олеша, всю жизнь мечтавший о новом романе, так и не смог его сочинить: «Все написанное мной оставалось лежать на столе, непокрытое, жуткое, как имущество индуса, умершего от чумы».
Из этого бесхозного добра сложилась книга «Ни дня без строчки». Любимая до обожания, она напоминает преждевременные руины. Портик прекрасных колонн, которые ничего не несут. Роскошные метафоры простаивают тут, как в музее.
Метафора — не роскошь, а средство передвижения, тем более — у себя на родине. В Афинах, где газета зовется «эфемеридой», а банк — «трапезой», я встречал грузовики с жирной надписью «метафора». Они перевозили не слова, а мебель, но смысл — тот же.
Метафоры двигают текст не под грубым давлением фабулы, а исподволь. Плавно перебраться от одного предложения к другому тем сложнее, чем лучше писатель. Завидуя льющемуся Флоберу, Набоков не мог остановиться. Его метафоры слишком хороши, чтобы не мешать друг другу: «Улица, как эпистолярный роман, начиналась почтамтом и кончалась церковью». К этому нечего добавить, только нанизать.
Этот парадокс красоты можно обойти только хитростью. Надо нагрузить метафору тайком, чтобы она сама не знала, какой груз везет. Из наших лучше всех с этим справляется Татьяна Толстая. Внимательная читательница Олеши, она овладела его искусством свернутой сказки: «Курица в авоське висит за окном, как наказанная». Но ее метафоры не только описывают, они, как хор в греческой трагедии, вторят сюжету и раскрывают его подспудный смысл. Если в рассказе («Соня») встречается «черная пасть телефонной трубки», то аналогию рождает не внешнее, а функциональное сходство. С точки зрения послушной Сони, у телефона нет уха — один рот, из которого звучат приказы.