Цыпка в третий раз заезжает мне локтем в бок.
— К воскресению путь ведет только через крест, крест реальной действительности, носимый и познаваемый только через любовь, — говорит пастор. — Христос умер из-за общества, противящегося изменениям. Подобное состояние мира, именуемое священным писанием «грехом», обращает любовь в страдания. Страдание же толкает к действию. Иными словами, любовь толкает к революции. И крест — не что иное, как символ этих связей: любовь — страдания — революция. И именно ради любви не миновать креста.
Голова у меня гудит, как после трехчасовой контрольной по химии. Цыпка молчит, будто ей все понятно. А ведь по словам этого пастора получается, что я христианин — я же за мировую революцию… Но вот насчет любви мне что-то не нравится. Значит, я не христианин. А иногда и наш Крамс такое наплетет, когда про международное положение шпарит или по науке чего-нибудь доказывает. Он-то это называет диалектикой.
— …Но… знаете… я… но… — Нет, лучше уж я не буду ему выдавать по первое число.
Пастор кивает, будто ему известно, как я хотел ему выдать по первое число.
— В один прекрасный день мы в себе самих познаем и крест и воскресение…
Цыпка тоже серьезно кивает, будто она-то уж познала и крест и воскресение. На этот раз я ей выдаю локтем в спину.
Надо скорей менять тему, как это называет Фридрих Карл, когда хочет обойти учителя, потому что сам ни в зуб ногой. Пусть пастор мой подрейфует малость, как Пепи выражается, пусть подрейфует в сторону от креста и воскресения.
— А вы сами куда едете: на побережье, купаться или куда еще?
— Я еду к умирающему, — отвечает он, кротко взглянув на меня.
Цыпка сидит вся съежившись.
Зато комиссар Мегрэ смерти не боится: не раз вокруг него свистели пули, ловким приемом каратэ он отправил не одного убийцу на тот свет.
— А кто это у вас умирать собрался?
— Человек. Старый человек. В этом прекрасном мире мы забываем о смерти, тщимся сделать это. В больницах же смерть — клиническое явление, не более того. Впрочем, как я уже говорил, жизнь и смерть неразрывно связаны. Старый одинокий человек умирает в своем маленьком доме. Изредка его навещает старушка соседка и… я. Мы оба будем с ним, и он умрет спокойно. Мы не только кладбища оттеснили за городские стены, но и самих усопших. А скорбь о них должна стать составной частью продолжающейся жизни… Этого так недостает в нашем нынешнем сознании. Я еду, чтобы помочь ему умереть вне тревог и забот.
Мне тоже что-то зябко сделалось. Может, оттого, что я утром нырял слишком глубоко?
Мы все молчим. Маленький «трабант», урча, несется вперед. А пастор этот здорово газует — на спидометре под сто.
— Если уж вы в бога верите и про крест и воскресение, — говорю я, — а все равно правила уличного движения разрешают на открытом шоссе только девяносто.
Не́чего и святому человеку нарушать дисциплину!
А пастор послушался — немного сбросил скорость и снова смотрит на меня своими голубыми глазами.
Правда, ведь настоящего пастора я никогда в жизни не видел. Никто мне и не поверит, когда я в классе про этого расскажу. А как поглядишь — ничего особенного. Рубашка модная, в полоску, брюки обыкновенные и сам без галстука. Никакой в нем торжественности. И кто эти дурацкие галстуки придумал? Отец никогда не надевает галстука. Я тоже. И Крамс без галстука ходит. Стоп! На празднике молодежного посвящения мы все эти удавки повязали. Конечно, мать нас уговорила. Отец стоял, как покосившаяся башня в Парме. А Пружина-Крамс больше всего был похож на своего собственного дедушку. Про ребят нашего класса и говорить нечего. Фридрих Карл повязал себе бабочку, здоровенную такую — крылышки до самого носа доставали. Выстроились мы это перед главным входом, стоим, хохочем, пока не пришел Крамс и не цыкнул на нас, призвав к сохранению спокойствия. Какое тут спокойствие! Только мы увидали его при галстуке — и снова покатились со смеху, в конце концов и он тоже. Хихикая и давясь, мы двинулись. Говорят, директор Крамсу всыпал за то, что он во время всего торжества улыбался и то и дело галстук поправлял…
А у этого пастора — ни галстука, ни бабочки и баки длиннющие. Может, он это травит, на самом деле никакой он не пастор?
Ясное дело, пасторы носят длинные такие пальто — я в кино видел — и черные шапочки, похожие на армейские пилотки.
Мегрэ готов учинить ему перекрестный допрос, но Цыпка не дает и слова сказать. Распространяется про церквушку в их муравьином городке, про орган и хрустальную люстру, которую повесили еще в 1763 году, и про купель какую-то плетет из особой обожженной глины, и про кафедру «времен Ренессанса», совсем как дед архимандрит.