— Не пойму я тебя, Цып, отец твой школой руководит. Может, это ты наврала и на самом деле он тоже пастором работает?
Но мадам Цып не удостаивает меня ответом, а продолжает беседу с человеком, выдающим себя за пастора.
— Мой папочка сам сказал, чтобы я пошла на концерт, я же так люблю Баха!.. И еще он сказал тогда: если хочешь знать культуру своего народа, своей страны, тебе необходимо знать историю религии. Но больше в Бурове ренессанса не осталось.
Вот черт! Опять это непонятное слово!
— Ваш отец, очевидно, умный и добрый человек, — говорит пастор.
Густав! Сейчас у тебя самого вырастут крылышки: епископ этот… или как его… Цыпке «вы» сказал, а она, будто так и надо, чуть покраснела и давай дальше кудахтать. Ничего-то тебе, Густав, в этом мире не понять! А ведь был он такой круглый, и такой прозрачный, когда ты сегодня утром отправлялся в Росток и на плечах у тебя был только мешок Петера и более ничего, правда тяжелый, дьявол.
— Тетушка Тереза, — говорю я баском и как можно вкрадчивей, чтоб побольше на этого батюшку пастора за рулем походить, — скажите мне, пожалуйста, а вы сами верите в ангелов и воскресение?
Цыпка только отмахивается от меня, будто у нее тряпка в руках, а я — пылинка, и продолжает свою беседу о всяком старье, о котором нам пастор еще до этого вещал. Она и спрашивает, и согласительно кивает, склонив головку набок, и, будто задумавшись, прикусывает губку…
— Бог — это понятие, содержанием которого является настоятельное требование воспринимать действительность… Быть может, нам не следует упоминать имя его, когда мы высказываем какое-либо свое желание. Быть может, это звучит парадоксально, но я говорю об атеистической вере в бога, причем вера — это образ жизни, обходящийся без неземных представлений о небесном, без умиротворения, каковое подобное представление способно даровать, и без каких-либо привилегий перед нехристианином, и в то же время предполагающий верность делу спасителя…
Нет уж, наш социализм — яснее да и надежней. Это наша веселая жизнь, и хорошая погода, и никакой тебе эксплуатации, и добрые учителя, и шоферы, безо всякого сажающие голосующих ребят. Но надо, чтобы и танков хватило — этих самых империалистов приструнить, если сунутся. И нет тут места для бога. Даже директора школы родительский совет может раскритиковать, а для всяких там ветеранов и больных тимуровцы стоят всегда наготове и врачи, продлевающие старикам жизнь, как в Советской Абхазии, где они все больше ста лет живут. Надо будет Крамса нашего подговорить, чтоб он нам все эти вопросики объяснил — и про ангелов, и про пасторов, и про смерть, и про бога. Обсудим и на полку в архив отправим, хватит.
Мы въезжаем в маленькую красную деревушку — все дома здесь из красного кирпича и крыши не такие, как в других деревнях, а с большим навесом. Перед каждым домом — цветы, а рядом с дверью — здоровенные ворота риги, и все на замке.
— Мне вот сюда, — говорит пастор, показывая на первый дом. — Тяжек час, что ждет меня там.
Дом — как и все в деревне. Неужели правда, что он нам сказал?
— Может, этому старичку, к которому вы едете, парочку укольчиков прописать? Медицина — она теперь самые страшные болезни вылечивает, лазеры там и все такое прочее…
Мы не останавливаемся, едем дальше.
— Нет, нет, — говорит пастор, — его земная жизнь свершилась.
— Зачем же вы тогда дальше едете? — спрашивает Тереза.
— Я довезу вас до выезда из селения. Мне не хотелось бы, чтобы вы ждали подле того дома.
Вылезаем из машины. Тереза трясет пастору руку и опять делает книксен. Он быстро разворачивается и, дав полный газ, мчится обратно в деревню.
— А не наврал он нам? Опять ведь превышает.
Цыпка чего-то притихла. Глаза стали еще больше, а лицо маленькое, вроде съежилось.
— Бедный старичок! — еле слышно говорит она.
— Не верю я. Может, и не умрет он совсем. Может, ему переливание крови сделают — было бы полезней, чем молитвы всякие.
— А вдруг он уже умер? Ты не видишь разве, как изменилось все вокруг, не замечаешь?
Ничего такого я не замечаю: солнце печет, ни ветерка, где-то позади кричит петух, а под ногами чирикает какая-то живность.
— Голову тебе напекло, в этом все дело.
— И свет какой-то странный, будто все подернуто черной пеленой.
— Мистика, — презрительно говорю я, совсем как Крамс, когда он нас застает за всякими фантазиями и мы занеслись невесть куда. — Чую, ты теперь мучаешься проблемой «крест и христианин», будешь дома ползать по вашей деревенской церквушке, искать там всякие резонансы и Бахов с органами.