— Дурак! — говорит Цыпка.
Ишь ты, оказывается, мы сердимся.
— Глупый ты, Гуннар. А с синяком под глазом вид у тебя совсем уж неинтеллигентный.
— Пошли, поехали, подружка! — приказываю я и высовываю язык.
Глава VII, или 14 часов 02 минуты
Это — наш маршрут жажды.
Тереза очень торопилась, но я сразу догадался: из-за того дома, первого справа.
Вот мы и топаем — ни одна машина нас не взяла, сколько ни тянули руки.
Цыпка впереди.
Сначала-то ничего было. Время от времени маленькое облако, похожее на сметанную кляксу, прикрывало озверевшее солнце…
Чем мы дальше уходим от красной деревни, тем веселее делается Цыпка.
— Чудесно!.. Ты слышишь, Гуннар, как поют птицы?
— Ворона, которая там каркает, заладила одно и то же, вроде нашей учительницы пения.
Оказывается, это овсянка чирикает. Вон она сидит на самой высокой ветке!
— А ты, Гуннар, веришь в воскресение, как этот пастор? Может, он прав? Хоть чуточку, а прав?
— Мне бы твои заботы! Я о совсем другом думаю. Когда у тебя такой мешок за плечами, не будешь голову ломать над такими пустяками. Но если хочешь, поговорим с тобой о кресте и любви, но тогда — ни шагу дальше: я валюсь в кювет… хватит, антракт!
Но мой Цыпленок требует: дальше, дальше! А дело, оказывается, вот в чем: если оглянуться и посмотреть назад вдоль прямого, как стрела, шоссе, еще видны последние дома той самой красной деревни.
— Видишь ли, ангелочек ты мой, этот поп в «трабанте» — он же признал, что нет никакого воскресения. Надо было слушать ухом, а не брюхом.
Маршрутом жажды Крамс называет контрольную на несколько уроков. Это, конечно, только так говорится. Кому по-настоящему пить хочется, тот идет в туалет, лакает из-под крана, и вся недолга. А здесь, в поле, шутки плохи: жажда такая, что язык у тебя как терка. Я подлизываю капельки пота — похоже на соляную кислоту. Надо ж! И такое из твоего собственного тела выжато!
А Цыпка со своей легонькой сумочкой тенькает себе, как овсяночка.
Заткнись ты, ради бога, а то Густав позабудет, что он джентльмен и кавалер, и врежет тебе по первое число!
— Надо бы за веревку его, — говорю.
Цыпка не понимает.
— Да о мальчонке я. Больно вежливо я с ним обошелся. Был бы настоящий бой, с ним бы и сейчас еще врач возился.
Фонарь под глазом чего-то дергается.
— Скажи, почему это место, где вы дрались, называется рингом? Оно ведь четырехугольное.
На такой дурацкий вопрос и мудрец не ответит. А правда, почему ринг рингом называется? Надо будет Шубби спросить. И отмахнуться от этой Цыпки нельзя — того и гляди, в кювет свалишься: шагай и держи чертов мешок вертикально. Он мне, дьявол, скоро спину продавит.
Так мы и двигаемся, еле-еле. К ноябрю, не раньше, до Альткирха доберемся.
— Надо было твоего Че в беретке спросить, он же все знает. И как это человека могут звать «Че»? А то еще найдется кто-нибудь и «Мэ-э» или «Бэ-э-э» себя назовет. Спятить можно!
Цыпка обернулась и покачала головой. Потопала дальше. Слышу, как она говорит, будто сама с собой:
— Чудной ты какой-то, Гуннар. Разозлить, что ли, меня хочешь? Ты ж знаешь, что его так по Че Геварра называют. Он же у них заводила там, в лагере, вокруг него все вертится. Он же бригадир!
— Бетховена твоего насвистывает, а?
Кто этот Че Геварра? Слышал ведь что-то, но что?
— Цып, а ты ведь тоже не знаешь, кто этот Че на самом деле был.
— Почему не знаю? Борец за мир. Борец за свободу.
— Вроде Гёте и Бебеля и Маркса, а?.. Но как рефери на ринге твой Че — ноль без палочки. Надо ж ему было бой прервать, как раз когда я двинул мальчонку…
Густав, ты что-то зарапортовался, от жары, должно быть. И надо было обещать брату жмоту… «Еще корзиночку с углем в придачу возьму»!.. А теперь вот тащи этот треклятый мешок Петера, и эту инкубаторную цыпку в придачу, и все, что мы тут по дороге подбираем…
С какой скоростью летают ангелы?
Можешь ли ты запомнить сто анекдотов?
Спрыгнуть с пятиметрового трамплина?
Веришь ли ты в бога и воскресение?
Знаешь ли ты, кто такой Че?
Густав, Густав, головушка твоя от всего этого стала такая же тяжелая, как треклятый мешок Петера.
— Ты любишь фуги?
Это она тебя проверяет. Я многозначительно молчу. Папенькин сынок, это точно.
— Нет, я спрашиваю потому, что ты говорил о Бетховене.
— Как, когда… — осторожно мямлю я. Устал я что-то. Не до споров мне и всяких там объяснений.