Гуннар не унимался: он без конца богохульствовал. Это слово так подходит к нему. А я сказала в ответ на его богохульство:
— Когда Карла Либкнехта освободили из тюрьмы — об этом мне тоже папа рассказывал, — он сразу же вместе с Розой Люксембург отправился в церковь на баховский концерт. Кажется, тогда давали «Страсти по Матфею»… Ну, и что ты теперь скажешь, Гуннар? У нас в Бурове мы уже слушали несколько ораторий. В церкви отличнейшая акустика.
— Ваш отец, должно быть, очень умный и добрый человек, — сказал пастор.
О, как это справедливо! И в некоторых вопросах, касающихся культуры, где мама у нас непревзойденный знаток, папа с необычайной твердостью отстаивает свою точку зрения.
Тряся головой, как осел, Гуннар пробормотал:
— Карл Либкнехт — и церковь? Ну, тогда я совсем уж Фома Неверующий!
Пастор рассмеялся и, кивнув мне, спросил его:
— А как вы относитесь к священному писанию, молодой человек?
— Никак, — последовал ответ. — Мне оно ни к чему. Сказочки из «Тысячи и одной ночи»…
— Сам же ты уже цитируешь его. Фома Неверующий — это из Библии.
Гуннар даже рот забыл закрыть.
— О Давиде и Голиафе ты ведь тоже кое-что слышал?
— Так мы Джима и Илью в нашем классе зовем. Один — ростом под потолок, а другой — карлик карликом, но дружат — водой не разольешь.
Тут и я несколько удивилась.
— А как насчет Содома и Гоморры?
Это было мне знакомо: так мама всегда говорит, глядя на то, что творится в кухне после какого-нибудь вечера.
— Все это библейские речения, юный друг.
Разумеется, после этого мне ничего не стоило доказать мальчишке его духовную отсталость, хотя он и учится на класс старше меня.
Позднее мы углубились в весьма длительную беседу… о смерти… Я, например, не в состоянии постигнуть неизбежность и необратимость смерти. Моя бабушка умерла еще два года назад, я уже привыкла к этому, и все же вопреки рассудку во мне все еще теплится искра надежды: где-то, когда-то я встречу бабушку…
Пастор сообщил нам, что едет к умирающему старому человеку. И сразу на ясный солнечный день как бы набежала черная туча. Когда мы въезжали в деревню, пастор показал на третий дом справа от шоссе:
— Мне вот сюда. Тяжек будет час, что ждет меня там.
Мы вышли из машины, и пастор медленным, степенным шагом направился в указанный дом. Тогда и я почувствовала, что это был поистине святой отец, хотя внешне в нем ничего не изменилось.
Гуннар болтал что-то о переливании крови, об уколах пенициллина — это, мол, спасет старика. А молитва ничем не поможет, и лучше уж он, Гуннар, так и останется Фомой Неверующим, для него наука всего важней. Он даже сказал:
— Так посмотреть — пастор вполне современный мужик, можешь мне поверить, а вот внутренне, насчет души, он здорово похож на шамана индейского племени сиу.
У Гуннара такая манера: он говорит, что ему в голову взбредет. Библейских речений от него не услышишь. Впрочем, в зернышке истины ему нельзя отказать. Ведь и во мне что-то восставало против того, чтобы просьбами о милости и молитвами вводить души в заблуждение…
— Смотри, какой странный свет: будто все подернуто черной пеленой…
Именно так я это воспринимала, почти физически ощущая вдруг наступивший мрак: мне стало страшно от того, что смерть была совсем рядом.
Гуннар посмотрел на меня. Правый глаз у него совсем заплыл, и если быть справедливым, то он очень походил на поросячий.
— Этого в Библии не написано, да такое способно произрасти только в твоей глупой голове.
Больше всего мне хотелось уйти от него, пусть сам добирается как знает, но он тут же спохватился и уже вполне миролюбиво сказал: «Пошли, поехали, подружка. Кореш ты стоящий, чего обо мне не всегда скажешь».
Продолжаю в тот же вечер. Все у нас очень устали, мальчишки торчат у телевизора: Динамо — Дрезден играет с какой-то английской командой. Некоторые девочки делают вид, будто их это тоже интересует. Тихо сейчас стало вокруг, и я могу целиком посвятить себя продолжению отчета.