Выскакивает из нее, значит, мужчина и на ходу спрашивает:
— Позвольте задать вопрос: где расположено местечко Гросс-Иорген?
— Здравствуйте.
Я еще, так сказать, в форме после недавней тренировки, но, может быть, по-польски это совсем по-другому звучит?
Лихорадочно перебрав содержимое своей сумки, Цыпка достала карту, и мы уже втроем стали рыскать по ней пальцами в поисках этого самого Гросс-Иоргена.
— Это очень близко где-то, — говорит мужчина, поглаживая лысину.
— А вы не ошиблись? Может быть, вам надо в Росток — вас ввели в заблуждение два «о»?
Не удержалась, значит, Цыпка, опять занялась сравнительным языкознанием.
Мужчина не соглашается и говорит, что он точно знает, недаром он четыре года мечтал об этой поездке, во сне ее видел.
Ну, этого мне никогда не понять — как это можно четыре года мечтать.
Мой отец никогда не рассказывает сны, зато мать — без конца. И еще объясняет; если, к примеру, ей спится вода — это к слезам, лес — к хорошей погоде, а лошади — к путешествию. За завтраком она часто рассказывает о лошадях, которые ей снились. А как это ей могут сниться лошади — в Берлине осталось всего только три старые клячи. Может, потому, что она выросла в деревне? Или потому, что ей хочется съездить куда-нибудь подальше, совершить настоящее путешествие? Ведь дальше Ростока она никуда не ездила, а там ей надо было побывать на корабле у Петера. Ну, и еще лечиться ездила в Тюрингию! А мне только какая-то чушь снится: будто я из окна вывалился или еще откуда-нибудь…
— На этой карте не все населенные пункты обозначены.
Указав на маленький городок и деревню неподалеку, мужчина уверяет, что между ними-то и должен быть Гросс-Иорген…
— А нам в том же направлении, — говорю я. — Правда, нам в вашу деревню четырехлетней мечты не надо, но если бы вы нас…
— Вы хотите ехать с нами? Проще бардзо!
С гордостью я смотрю на Цыпку: стоило появиться Густаву — и мы снова на колесах, да еще на польских!
Места в машине маловато: всякие там сумки, кульки, чемоданы, термосы и среди всего этого мусора еще девчонка — принесла ж ее нелегкая! Размер Цыпкин да и класс тоже, только совсем черные волосы и толстая коса. Чего там говорить, а коса — это уже четвертое измерение. Готов заработать еще один фонарь под глазом, даже позволю себя «деткой» обозвать, только бы мне дали потрогать косу!
— Здрасте! — говорю я и прикидываю: рядом с ней сесть или лучше не надо? Но, оказывается, рядом с ней уже устраивается шустрая Цыпка-зайка, а мне с моим мешком достается переднее сиденье.
— Итак, едем и ищем.
Польский водитель ведет машину медленно и при каждой подаче влево обязательно включает мигалку.
— Я — пан Болек. А это — любимая моя дочка Люция.
И в то время как комиссар Мегрэ концентрирует свое внимание на изучении места происшествия, Цыпа уже заводит пластинку, а Люция ставит свой диск. Обе шпарят по-русски, а мне никакой охоты нет, я сегодня уже накурился по-русски.
— Ну, машина ваша — птица!
— Почему птица? — спрашивает пан Болек. — Это польское производство, мало скорости, мало комфорта, но надежная, послушная.
— А зачем вам деревня, которой нет на карте? Вы в гости едете или кемпинговать?
Пан Болек вообще совсем не хотел видеть этой деревни. Четыре года он провел в ней. Да, да, четыре года. И это совсем не приснилось ему. Деревня существует на самом деле, это совершенно точно.
Теперь уж я ничего не понимаю: как этот поляк прожил здесь четыре года и не знает дороги?
— Я пленный здесь был. У хозяина работал. Тяжело работал. Есть давали мало, плетки — много, плетки по лицу. Да, тяжелое это было время…
Что такое? В чем дело? Я себе и представить не могу, за что же бить плеткой такого симпатичного пана Болека. Как же так?
— Ортсбауернфюрер Линзинг звали хозяина, где я работал пленный. Спал в кормовом сарае. Печки не было. Холодно. Мало есть и всегда бить лицо — морда, как кричал Линзинг. Говорить я мог только мой друг Александр, тоже такой пленный, как я. Но больной. Чахотка. Умер вот на этих руках.
Чахотка? Не знаю я, что это такое. Должно быть, страшная болезнь. Цыпке хорошо бы послушать наш разговор.
— Били много, и слова нельзя сказать. Хуже собак жили. Фрау Линзинг тоже с нами не разговаривала, но она никогда не ударять. Сын у нее был, Карл, ему тоже запрещать говорить со мной. Я ему вырезать из дерева маленький дудочка. Он очень радовался и говорить мне — «дядя». Этот Линзинг увидел, схватил дудочку, сломал и бить лицо — сначала пан Болек, потом маленький Карл.