Не отвечая на крики главной буфетчицы (да и что я мог ответить), я взял поднос и чудом нашёл пустой столик. Следом за мной поспевал Рудик.
— Ну, чё, видел, как все таращатся? — спросил я его. — Пришли как в цирк! Теперь ты, наверное, доволен?
— Да, — согласился тот, радостно уминая свой суп, — сегодня намного лучше.
Доев свой обед и доставив народу эстетическое наслаждение, я вышел из столовой и только в коридоре спокойно вздохнул.
— А что это ты такой бледный? — спросил Рудик.
— Да вот, не знаю как теперь сморкаться, — глядя куда-то в пустоту и думая совершенно о другом, по инерции ответил я.
— Что??? — Рудик был крайне удивлён.
— А?! — я очнулся от забытья. — Чего «что»?
— Почему ты не знаешь, как сморкаться? Это очень легко! Вот посмотри хотя бы на Владика.
— Стоп! — резко остановил я его. — Не будем об этом. Ты разве забыл, что у меня с ним «война»?
— Ну, ладно, так почему же ты такой бледный?
— А, вот ты о чём, понимаешь… Понимаешь, я, кажется, начинаю жалеть о том, что сделал.
— Задумываешься о смысле жизни? — съехидничал Рудик.
— Да иди ты… Я тебе не Лариса! Как будто не понимаешь, о чём я говорю! Я жалею, что вставил себе эти кольца. Хотя, в принципе, не жалею — я никогда не буду жалеть о том, что это сделал, просто… Даже не знаю, как тебе это объяснить. Понимаешь, всё дело в обществе. Люди какие-то… зацикленные что ли. Ну, понимаю, если бы я сделал это в Астрахани — в нашей провинции. Конечно, там бы все замертво попадали после моего окольцованного шествия по улице. Но здесь, в Питере, в таком продвинутом мегаполисе… Я думал, что народ здесь намного раскованнее, и никто не удивится, если кто-нибудь голышом проедет в метро — ну, это я утрирую, конечно. Теперь вижу, что я ошибался. Я жалею не о том, что вставил эти кольца, а жалею вот эту нашу консервативность, нежелание отходить от общепринятых стандартов. Шаг влево, шаг вправо — и ты уже не человек, а изгой какой-то. Ты же сам видел, как на меня весь город пялился, как на какую-то говорящую лошадь. И я так не могу! Если бы ты был на моём месте (Рудик незаметно плюнул три раза через левое плечо), то понял, как это неимоверно тяжело постоянно, без всякой подготовки быть в центре всеобщего внимания. И ладно бы смотрели просто так, но ведь некоторые смотрят с такой злобой, что готовы меня убить — вспомни вчерашний случай в филармонии — как будто я им чем-то угрожаю! И я тебе говорю — я так больше не могу! Я носил эти кольца каких-то два дня, но мне кажется, что за это время я прожил два года — до того эти дни были для меня перенасыщенными, в смысле эмоциями.
— И что, теперь ты их снимешь? — как-то очень жалостливо произнёс Рудик.
— Ну, не знаю, — замешкался я, — но, скорее всего, да. Ты меня в таком виде уже заснял на плёнку, потомкам повеселиться хватит, так что…
— А как же Гармашёв? — вдруг ужаснулся мой собеседник. — Он ведь тебя ещё таким не видел! И неужели ты не захочешь посмотреть на его морду, когда он увидит тебя?
Рудик знал, на что напирал. Посмотреть на Гармашёва в этот момент мне очень даже хотелось, но истощённая жизненная энергия требовала своё. Мне необходимо было вновь превратится в обычного серого человечка для её восполнения.
Мои размышления прервал запах сортира.
— Знаешь, — обратился я к Рудику, — я, пожалуй, в туалет зайду, а то, вон, там, — я указал рукой дальше по коридору на знакомую до боли фигуру, — кое-кто сидит, а мне нужно проникнуть в 215-ую незамеченным для него.
— Так это же Шашин, — зорко всматриваясь в даль, сказал Рудик, — чего тебе его бояться?
— Да не боюсь я его! Просто он меня уже достал по одному вопросу. Иди, иди, это моё личное дело.
Выйдя на всякий случай через полчаса, около своей кабинки я обнаружил Шашина.
— Андрюха, — обратился он ко мне, опуская тот факт, что я сидел на очке полчаса, — а я знаю, как ты сморкаешься.
— Ну! — я был близок к помешательству.
— Ты вот так отодвигаешь кольцо, — он начал объяснять на руках, — потом сморкаешься, а потом опускаешь кольцо и протираешь его платком.
— Ну, молодец! — с расширенными глазами заорал я. — Как я рад за тебя! Ну, наконец-то, ты догадался! Слава Богу! И теперь все проблемы решены! Ведь правда? — в моём голосе сквозило крайнее отчаяние.