Каждую ночь – война. Приступом идут.
Анастасия Марковна с детьми в монастыре укрылась, а бедному протопопу, чтоб беду от гнезда отвести, по всему Тобольску пришлось бегать.
На вторую неделю гоньбы к воеводе Хилкову залетел в дом. Как воробей от коршуна.
Князь Василий Иванович при виде Аввакума от страха затрясся.
– Батька Петрович! Ей-богу, не спасу тебя, коли придут! Иван Струна с Бекетовым в дружбе. Они ж, как из похода вернутся, хуже цепных кобелей. Скажи слово им поперек – разорвут.
– Делать-то мне что?! – зашумел на Хилкова Аввакум. – Моя жизнь, чай, тоже жизнь! На то ты и воевода, чтоб мятежи укрощать, стоять силой за людей добрых.
– Где она, моя сила? Куда я тебя спрячу?
– Да хоть в тюрьму запри!
– А надежна ли тюрьма перед Струной?
И заплакал:
– Господи, когда ж ты меня из Сибири вызволишь?
Слезами залился коровьими. А тут наподначку стрелец прибежал и в штанах принес:
– Толпой ходят! Ищут батьку!
– Ах ты, Господи! – закричал князь по-заячьи. – Навел ты на мой дом, Петрович, беду!.. Неужто иного места для спасения нет в Тобольске? Все ко мне бегут!
С перепугу, может, и выставил бы протопопа Ивану Струне на растерзание. Княгине спасибо. Взяла Аввакума на свою половину, да еще и посмеивается:
– У меня не найдут – не кручинься. Коли нагрянут, полезай в сундук, а я, батюшка, над тобой сяду. Меня-то за боки взять, чай, духу у них не хватит.
Вовремя княгиня беглеца к себе взяла. Зашумели на крыльце, сильно зашумели. Пришлось протопопу отправиться в сундук с поспешанием.
Всласть покуражился Иван Струна и над протопопом, и над всем Тобольском. Словно в темный пузырь поместили город, и пузырь этот день ото дня раздувался, перемарывая в своем мерзком нутре всякое белое на черное. Казалось, продыху никому и никогда уже не будет.
Но вот 14 декабря 1655 года вернулся из Москвы архиепископ Симеон. Вся тьма тотчас улетучилась, и могущественный, всевластный Иван Струна, преобразясь в бедную овечку, держал перед архиепископом ответ, отнекиваясь, божась и скорбя о напраслине, какую возводили на него, агнца, недобрые люди-волки.
Мудрый Симеон взялся судить Струну не за Аввакума – ссыльного протопопа, а за беззаконие и произвол по делу одного богатого мужика. Мужик этот насиловал дочь, о чем жена его подала челобитную в съезжую избу. Челобитную-то подала, да без приправы, а мужик, не будь дураком, одною приправой обошелся. Видно, кус был весьма жирный. Иван Струна насильника оправдал, а жену его и дочь подверг битью без пощады и выдал мужику головою. Дочь в первый же день по приезде архиепископа ударила челом на отца. Мужика взяли под белы руки, привели на очную ставку с дочерью, и тот повинился перед нею и перед Богом.
Еще солнышко за лес не опустилось, а Иван Струна уже сидел в хлебне на железной цепи, аки пес.
В ту ночь впервые за месяц ночевал Аввакум под одной крышей со своими домочадцами.
– Чего только не возжелаешь по дури, бесом разжигаемый, – сказал Аввакум любезной своей Анастасии Марковне. – Нет большей радости, чем быть здравым и вместе с родными людьми… Бедные те, кто не уразумел этой всевышней благодати. Ей-богу, бедные!
Анастасия Марковна тихонько вздохнула и прижукнулась к мужнему плечу:
– Воистину так, Аввакумушка.
Тут и Аввакум вздохнул, но иной это был вздох – заклокотали в груди протопопа старые его обиды.
– Нас, меньших людишек, Бог быстро на ум наводит. А вот жеребцу Никону все нипочем, наука Божия мимо ушей его пролетает, словно ухи-то у него шерстью заросли. Владыка Симеон сказывал: половина Москвы будто косой выкошена…
– А братья-то твои, братья! – вскрикнула Анастасия Марковна, берясь за сердце.
– О братьях вестей нет. Владыка раньше мора из Москвы выехал…
Анастасия Марковна напуганно молчала.
– Сбылось пророчество батьки Неронова! – сказал Аввакум в сердцах. – Царьку нашему тот мор как фига под нос. Чтоб прочихался да опамятовался. Вон она – дружба с Никоном. Сами окаянные и всех россиян окаянностью своей заразили.
– Опомнись! Братья ведь у тебя в Москве.
– В Москве! – Горечь обожгла горло. – Не знаешь теперь, за здравие их поминать или за упокой.
Да так и сел в постели.
– Марковна!
– Ты что?
– А ведь Бог гонимым – и нам с тобой, и Неронову, и Павлу Коломенскому… всем, всем отлученным от Москвы – жизнь даровал! Вот он – Промысел Божий! Гонение обернулось жизнью и славой, а слава – смертью и забытьем.
Как был, в исподнем, пошел под иконы, и Анастасия Марковна за ним.