Меня нигде не печатали. Я был слишком аномальным, помню, на тему «весна» в пятом классе я очень зло написал песню с припевом на мотив дворовой, где все друг друга кромсают не из ревности, а оттого, что жить негде и ждать квартиру в очереди надоело. Да — да, брат Завадский, всю жизнь хотят не нас, а то, что мы можем дать, что мы можем в нагрузку к себе предложить.
Неподходящие раздумья для такого места в такой ситуации — Лена по-прежнему думала о своем, далекая от моего одиночества. Два одиночества — не всегда близость. Уместно было бы вставить «увы», но мне вот назло безразлично.
Пойдем, Лена, я отведу тебя к трассе пустынной аллеей первого теплого дня; когда-нибудь, приезжая сюда одна — подумать о разном, прикоснуться к умиротворению земли, неведающей и вечной, ты, быть может, вспомнишь наш путь: нас, обреченных на одиночество, и еще то, что я упрямо ни слова не сказал. Я не тот, кому надо открываться, прости меня. Я думал о работе, о том, что Малышев снова задолжал, отгрузку никак не закончит, и вот уже третий год я здесь, на окраине, и неизвестно, сколько еще пробуду в этом негостеприимном краю, который знать ничего не хочет, кроме своих древних мотивов, шепота заблудших ветров на курганах над степной трассой, — всего того, о чем привыкли мы поспешить сказать «красиво», так до конца и не отвыкнув бояться.
— Спасибо, что ни о чем меня не просил, — сказала Лена.
— Мне не о чем просить.
И эта ночь с ее откровенностями, ливень, который сближает, разразившийся невзначай восход — не повторится, Лена, даже если ты мне все расскажешь заново.
— Я все забыл, — зачем-то заверил. Она кивнула. Ей нужно было, наверно, чтоб я это сказал, хотелось быть сильной и не жалеть. Не думаю, что сильному человеку нельзя жалеть, чего тут бояться-то…
Остановился вдруг красный родстер со столичным номером, подобрали Лену, дорога была пуста, и я смотрел, как от нашего поворота удаляется единственная красная точка. Лена уже была в другой жизни, а думала ли она об этой?
На пути к дому меня догнал Арсен: то ли всю ночь не спал, то ли только очнулся.
— Завадский, помоги мне! — он не пытался шутить, глаза устали и какая-то отрешенность. Я ждал его слов — «беда у пацана».
— Завадский, я пока ехал с жилмассива, в районе Набережной ребенка сбил.
Лило так, я не ожидал.
— Гнал?
— Ну сотню ехал, я не думал, что в четыре утра…
— А чего ради ты ехал в четыре утра? Я тебя думал на работе застать.
— О тебе беспокоился, — он закурил. Мое спокойствие Арсена донимало.
Наверно, вправду глупо было — ребенка сбил, а я с расспросами пристаю.
— Ладно… Ты насмерть? Разбираться ж будут.
— Да, убил. — Мы подъехали к дому.
Он убил. Гнал сотню, четыре утра, откуда-то выбежал беспризорный ребенок, — что за бред в четыре утра?..
— Понаделали детей, так следили бы, — опять я сказал «зачем-то», словно сказанное в трудную минуту случайное слово может успокоить.
— Завадский, помоги мне!
Оно лежало в багажнике, рядом с моей тренировочной сумкой, совсем маленькое: не старше десяти, грязное, вывернутое нараспашку своей последней болью. Лица я не видел, лица не было — не было больше человека, который в будущем смог бы очень многое, может быть, все то, что сегодня можем мы.
— Завадский, что делать?
— Оно… Она сразу умерла?
— Да, она уже была… Когда я…
И мы все, приходим, как результат чужой неосторожности, ходим, шатаемся бесцельно, до утра размышляем о своем назначении, ищем друг в друге себя на ощупь и обреченно прекращаемся, так и не успев ничем удивить этот мир.
— Надо ее куда-то деть!
— Никто не видал? — я вынес лопату из подвала, стараясь не смотреть на Арсена.
— Никто. Четыре утра ведь…
Мы завернули это в клеенку из кухни, вышли на пустырь за аллеей. Никого кругом, наверно, если б кто-то и был, я бы и тогда не сомневался; выкопал с метр шагах в десяти от кургана, Арсен пытался помочь, но я решил, что легче будет этого не заметить. Спрыгнул в яму, он подал мне свою измятую ношу.
Второй раз за день я сказал «Я все забыл».
Умылись наспех и поехали в офис.
Завтракать как-то не хотелось.
И целый месяц с того дня я прожил, ничего в себе не меняя. Какое-то время ожидал газетных публикаций, расследования исчезновения существа, которое, собственноручно и торопливо, я спрятал в глубь земли, как нечто грязное, этой земле больше не нужное. Но никто, кажется, не вспомнил, что когда-то жила та девочка и могла улыбаться, гулять до рассвета, задумываться над чем-то своим — и было у нее это свое. Ее родные, если они были, или попросту те, кто знал ее близко и мог дорожить ее дыханьем, пожалуй, всплакнули о ней слишком тихо, — как и я, задумываясь порой о той ночи; и на том все забылось.