— Лена, мы с господином Малышевым просто партнеры, даже не близкие знакомые. Думаю, ты зря занялась этим делом. Бакунина не разрабатывали потому, что он заплатил в соответствующей инстанции, как обычно и бывает, вот и все.
— Нет, Завадский, я знаю что посты получили распоряжение не останавливать машины с номерами административной серии. Откуда у вас такие номера?
Позже, слушая эти непреклонные «нет, Завадский», я почувствовал, что от жалости и боли, вдруг заставшей врасплох меня, я не могу смотреть в этот мир.
Какая-то пронзительная нежность норовила захлестнуть меня, я выехал на трассу и гнал, гнал, окружая себя звуком и ветром, пока не устал от огня внутри.
Хотелось закончить разговор, хотелось, чтоб его не было. Как можно было объяснить Лене, что это игра, в которой она не только не победит, — а просто не достигнет финишной прямой? Стоило лишь намекнуть об этом — Лена уверилась бы в своей правоте, а, уверившись, не остановилась бы.
— Извини, Лена, мне пора. Советую хорошо подумать, я сказал все с пользой для тебя. Надеюсь, ты найдешь более приличествующее тебе занятие.
Я вышел, и она не оглянулась.
И она не остановилась. Вечером пришла мессага: «Zavadskij, sotri razgovor».
Зашибись!
Я не стер. Обо всем этом стоило задуматься, пока Лена молчала. Сколько она собиралась молчать?
— Завадский, чего ты такой угрюмый? — заметил Арсен за завтраком. Мы по-прежнему завтракали вместе, свыкаясь с особенностями моего кулинарного мастерства, хотя Арсен подумывал нанять прислугу. Я не одобрял — не люблю чужие шорохи в доме.
— Тебе кажется, — но, наверно, все-таки я ответил слишком неуверенно.
Стемнело, а я сидел, не зажигая огня, за хромым столом на веранде. Всплески близкой реки, как огоньки, вставали из вечера, слушая их, я составлял письмо нач. департ. Я не собирался его отправлять, по крайней мере, в ближайшее время, и излагал факты, по крайней мере, чтоб собраться с мыслями. Я не просил о помощи, не искал руководства; имея негласно полную свободу принятия и исполнения решений, я мог бы не утруждать себя составлением пояснительных записок. Факты были: некто любопытный слишком интересуется делами департамента, а именно — щекотливой проблемой взаимоотношений с партнерами и конкурентами, которой, в основном, занимался я. То есть, некто любопытный слишком интересуется моей жизнью. Кроме того, этот упрямый некто никак не хотел сделать вид, что понял мои уговоры и сворачивает дела. Я не педагог и владею лишь двумя методами влияния на людей, один из них я уже пытался применить в «Онтарио». Второй? Я легко прибегнул бы и ко второму, вот только этот «любопытный некто» оказался маленькой капризной девочкой с упрямо закушенной губой и неясным волнением в глазах, и волнение это я, быть может, встречал когда-то прежде, прежде даже меня нынешнего: оно было раньше покоя и печали, и раньше беспокойств весны, хотя и в них, и в них теплился его томительный мотив.
Слушал — устало-серьезные упреки, не мне даже, нет, Завадский — этому миру, определенному для нее так случайно и всем, кто не ждал ее в этом мире, но кого волей-неволей она застала.
Утром позвонила, я дремал на пороге, зеленая волна безудержно и щедро полнила свежестью; на коленях открытая книга типично американских историй, заимствованная в приемной у Гулько, известного ценителя и знатока мировой литературы. Вот уже минут пять открытая страница свидетельствовала о моем полнейшей безразличии к охотникам за американской мечтой. Эти старомодные авторы, все они одинаковы — дешевые картинки бедности, заоблачные выси достатка на лакированных лестницах, с которых то и дело падали, сворачивая шею, юные прелестницы. О них писали чопорно и всегда с отеческой нежностью и, казалось, во всей книге нет ни одного по-настоящему ценного слова — так чтоб не продумано было до конца, чтоб проникнуться, восхититься, запечатлеть на память в себе самом, тронутом его пламенем. Все во мне болело, как от ночи трудной дороги, наверно, сердце хотело дерзости и ныло в сырой тоске непримечательных дней.
— Утро доброе, Завадский.
— Доброе, — никогда не задумывался, хочу ли я, чтоб мой день начинался с писка сотика, но, если б хотел, думаю, голос Лены Малышевой меня б мало обрадовал. Или… А, черт знат…
— Как ты, что новенького?
— Я так понял, ты в курсе…
— В какой-то мере, — согласилась она; интересно, что поделывала она в тот момент? Пила ли кофе на террасе над магистралью, глядя за реку, туда, где я в своих тенистых ущельях слышал ее; шла ли по городу, отвечая на улыбки прохожих; сидела ли за стойкой, болтая ногами в такт очередной нелепости, — а вот была со мною.