— ………
— Завадский, надо поговорить.
— Ладно, после шести могу заехать в любое место, куда хочешь.
— Знаешь, где я живу? На бульваре, дом напротив «Макдональдса». Я тебя встречу во дворе.
— Хорошо, найду.
Отбой.
День был грустный, уже понял, забираясь в пыльный 998-99 НЕ. Навстречу по дороге брели согбенные черные бабки с иссушенными восковыми лицами и парными тюльпанами из сигаретной бумаги в руках, с ними были усталые нечесаные дети, которые все норовили забраться прохожим в карманы, а прохожие смотрели в небо, плывущее над нами нарочитой своей легкостью, и было страшно, как в детстве, что немудрено и умереть с эдаким замороченным взглядом. Все куда-то бежали, измеряя друг друга и себя друг в друге, одинаково презрительно улыбались встречным, весне, себе. На обочинах тут и там разлагались сплющенные кошачьи трупики, и невыносимо близким казалось лето, легкомыслие, увядание.
Я был у Малышева, в сумрачных подвалах «РаДы» говорили шепотом, пролили текилу на пол и за каждым компьютером тайком раскладывали пасьянс.
Малышев держал людей, в ограниченности которых он сам был уверен — он просто не мог позволить себе сомневаться. Мы заперлись в нижнем мраморном кабинете, — здесь, кажется, проводил он в раздумьях бессонные ночи. Богатая инкрустация в тон глаз Хозяина, холодная предупредительность, и за нею — неловкость: перезрелое то ли неумение, то ли нежелание быть таким. Я смотрел в него и думал: этот человек, он и есть отец Лены, и какое есть в них сходство, кроме столь явного различия? Напряженный чуть болезненный взгляд выучил меня наизусть, просек спокойным неласковым умом и опустился к бумагам на зеркальном столе. Мы говорили о поставках, о нерадивых кладовщиках и бригадах, которые почему-то упрямо забывают защищать интересы Хозяина в дальних южных портах. Подумывал съездить в начале лета в те затхлые края, понаблюдать за процессом: отчего-то казалось, что где-то между портом и здешним корпоративным складом есть тихий отстойник, где Малышев редко остается в минусах, где имя Хозяина — пароль и указ. Меня проводили до приемной, где привычно скучал охранник, лениво отвечая на звонки; 998-99 НЕ привычно скучал у парадного, я включил эхо океанского прибоя, записанное, должно быть, когда-то давно, когда я еще не догнал, не ощутил, что он есть, этот океан, он прост и досягаем и бьется и во мне всей необъятностью своей воли. Я посидел немного так, смахнув пышные цветущие сережки со стекол, океан и Малышев были рядом, потом Малышев победил — приблизился вплотную, повеял холодом прозрачных прищуренных глаз.
— Лена, я через минут десять подъеду.
У «Макдональдса» праздная толпа все порывалась пройти в зал с пивом. Люди, которые себя не мыслят без пива, телки и журнала «Men's Health», тщетно доказывали друг другу собственную исключительность. Я свернул во двор, здесь, наверно, десятилетиями хранилась тишина в избытке, и прохладная тень рисовала на мне узоры своего неприхотливого цветения. Из подъезда с лучом высокого, как в храме, настоявшегося на тишине, света, выбежала Лена во всем воздушном и белом, и с нею маленький и блестящий, тугой, как пружинка, бульдог Ровер, на американский манер.
— Привет, Завадский, — зазвенело в ней, когда Лена поравнялась со мною.
— Привет, — может быть, ей было б приятней, если б я сказал «Хелло!» на скучный американский манер, только я не сказал. Я сделал немало, чтоб ей было приятно: впервые согласился с кем-то встретиться не по делу… — о, черт, что постоянно тревожит меня в этих «сделал — не сделал», разве не сам я привык считать, что не для подсчетов дается жизнь, или, может, и для подсчетов — но никак не мне.
— Зайдем в дом, — не то предложила, не то решила она, — только с собакой пробежимся.
По гулкому двору прошлись, никого не встретив. Из арки — людная улица, толпа с бутылками штурмовала забегаловки по-прежнему, и дети тянули к витринам хваткие ладошки. Почему-то со двора все это казалось вымыслом, рисунком на стекле неверной рукой, лишь одним из тысячи слабо замешанных на реальности сновидений.
— Завадский, где твоя мама?
— В городе. Не в этом. Живет одна. В приватизированной квартире. Работает. А что?
— Да так, — Лена вздохнула, и вздох получился грустный-грустный, с ноткой сожаления, — сегодня моей мамы день рожденья, но она не оставила телефон.
Я промолчал, я и сейчас не знаю слов, которые сделали б веселей эту тему.
Может, их нет вовсе? Может, все слова, произносимые нами, есть лишь вялый отблеск того, что мы могли бы чувствовать без них? Какое-то время мы молчали, достаточно, кстати, долго, чтоб мне успеть пожалеть о несказанном.