— Нет, ты пойми, Валентин, ему еще нет 19, он привел эту девку, они неизвестно чем занимаются…
Почему же, мама, известно чем: все тем же, тем, за что презираю я род человеческий, но для себя, человека, не отвергаю. Странные вокруг люди, черт возьми, как долго и как бесстрашно верили они в мое примитивное детство!
Ему на смену давно пришла примитивная едкая взрослость, а они все уточняли по сотику, где и что именно я кушал. Я тогда смолчал, но дверью хлопнул многозначительно и дерзко. Мама кричала, что я над ней издеваюсь.
— И так на душе хреново, — я ушел ночевать к другу. Друг был не один, тоже пригласил сокурсницу, но им повезло больше, родители сподобились на отдельную квартиру сыночку, пришлось подремать в подъезде, при каждом шорохе хватаясь за нож. Было и не грустно, а так: сердцу стало тесно и холодно от еще одного непонимания, это непонимание в который раз перечеркивало меня как человека, и я сам отказывался уже верить, что имел право быть. С рассветом очнулся, слушал, как неторопливо и мирно матерится за работой дряхлый дворник у подъезда. Взялся помогать ему, отчаянно и терпеливо, только разрубил руку тесаком. Горячо и отважно думал, слизывая кровь — «пусть ужаснутся, задумаются о сыне». Когда я вернулся, в доме было пусто. Уехали на похороны маминого брата. Я позавтракал холодным, надел потертые джинсы и пошел за ними. Вокруг древнего места шумела, искала выхода, тревожила жизнь: вырос поселок, бродили в поисках еды и приключений серо одетые, mousy люди, продавали сорванные с могил незабудки, заедали случайный смех поминальными ватрушками. Здесь все звучало резче; в детстве казалось непостижимым и страшным: как это, человек переходит в мир неживого, человека нет больше — и роковая догадка: «и что, и меня так не станет?» — в детстве. Как-то скоро сумел я себя успокоить, — а что терять здесь, да и кто потеряет меня здесь, о ком мне плакать? Бедная девушка Мила, которая пришлась мне по душе, угодила, но не более?
Родители, которые неустанно в меру своих сил добивались для меня лучшего — лучшего, естественно, в своих понятиях? Просто люди, которых каждый день вижу я в подъезде? Немного же мы все теряем когда однажды перестаем есть, пить, тратить бабки и гадить друг другу в душу.
Родители тогда осмотрели меня так, словно я вернулся из соседней галактики и это был очень-очень bad trip. Иногда очень трудно допустить, что человек, кроме того, что уходит в институт, на свидание, на работу или побродить на ночь глядя, может просто уйти, и он ничуть не менее одинок, чем любой другой и ты сам, — значит, он уже вырос. Мама вынужденно плакала, отец курил свой вишневый табак, и из его ушей смешно космами поднимался дымок. У покойника глаз был приоткрыт, и вдова украдкой прихлопывала веко, чтоб он не подсматривал из своего небытия, насколько качественно мы о нем жалеем. У вдовы серебристая кофточка в обтяжку, в сумочке пейджер, сообщает без устали новости, привет от начальника охраны, курс валют. Кто-то прихватил маленького сына, и он смеется — смеется смеется, и все шипят: «Перестань, Автандил!». Такое трудное имя. На обеде в темной, безнадежно испорченной капустным духом столовой, я думал о своем. Деньги нужны были. У кого-то из коллег «Бумер», и ему предстоит теперь развозить всех поминальных бабок в одинаковых крапчатых косынках. И все едят. Я решил напиться, но потом подумал, что хватит, пожалуй, с моих стариков. Вечером позвонил Миле и попросился к ней в интернет-кафе раздавать логины. Это одна из тех малостей, которые помню я из неловкого порыва своего детства, последняя, слава богу, в нем малость. Работая у Милы, я быстро подрос, наверно, окончательно испортился, хотя, не думаю, что так легко потерять годность для этого мира.