– Молва донесла – ты родила наследника… Но отчего мне очи режет свет на твоих руках? Будто не сын, а солнце!
– Се сын твой – светоносный князь! – сказала княгиня и подняла младенца. – Прими его! Твои длани сейчас – престол ему!
Великий князь принял сына, приподняв пелену, и лицезрел. Ослепленный и радостный, умылся он слезами.
– Мой сын! – показал дружине наследника. – Позри же, братия! И поклонись ему!
Дружина поклонилась. А князь меж тем вдруг рассмотрел лик княгини и, очарованный, воскликнул:
– Что я вижу? Где прежний облик твой? Ты вновь такая же, как сорок лет назад! Где твои лета?
– А ветром унесло! – рассмеялась прекрасная княгиня. – Вноси же сына в гридницу! Сажай с собою на престол!
Великий князь с княгиней и сыном вошли в престольные палаты и вдруг увидели – черный ворон сидит на престоле! Заорал он мерзким криком, забил крыльями, и тут же младенец проснулся и не заплакал, а издал звучный глас, напоминающий соколиный. Опрокинулся ворон с престола, забился на полу, однако оправился и заревел зверем, защелкал клювом. Князь-младенец шевельнулся, разорвал пеленку и обнажил десницу! Скверная птица забилась в страхе по гриднице, ударилась в окно и умчалась прочь, только слюда осыпалась.
Князь Игорь не изведал, что это знак, и давай бранить холопьев: мол, пока я был в походе, престол мой вороны обсидели и обмарали пометом. Вот вы как князя ждали! Вот как блюли престол! Вот я вам!
– Напрасна твоя ярость, – остановила его княгиня. – Не виноваты холопы. Это не ворон в гридню прилетал – Тьма грозит твоему престолу и беснуется. Знамение было и знак – не оставлять престола. Послушай мой совет: не ищи теперь ратной славы и чести не ищи в битвах с царями. Стереги Русь – этого довольно будет.
Князь послушал и еще раз подивился:
– Не только обликом, но и разумом ты преобразилась! Была глупа, сварлива и несносна. Я все считал, что Вещий князь надо мною посмеялся, когда тебя привел… А ныне что творится?!.. Послушаю тебя и последую совету. И так скажу: отныне честь моя и слава – это ты, прекрасная жена! И сын, рожденный тобой! Что мне теперь биться с царями и власти искать в чужих землях, когда ничего нет лучше, чем очи твои? Да это сами цари придут и поклонятся мне, прознав о чудесной красоте твоей и о сыне светоносном! Не Русь мне следует стеречь, а тебя, моя царица, да сына – наследника престола!
Послушав речи княжьи, слова, сердце балующие, просияла княгиня: сбылось, свершилось чудо! Не позреть теперь Креславе ладу!.. Однако воистину была мудра и о своем желании смерти наложницы не сказала.
Затем был пир – трещали столы, рекой меды текли и заморские вина, гусляры играли, сменяя друг друга, пели славу Великому князю да преображенной княгине. И сыну их светоносному! На утро вдохновленный князь учинил медвежью потеху – сам вышел с рогатиной супротив зверя и одолел косматого! Когда шкуру сняли, бросил ее князь к ногам княгини.
– Не славы ради, а во имя тебя! И словно сам помолодел – развернулись плечи, выгладилось лицо и тоска бесчадия истаяла в глазах.
– Князь мой, князюшка, – ласкалась княгиня к младенцу, проявляя сдержанность на людях. – Вернул ты мне молодость и славу! Любовь лады вернул.
Каждое утро на заре весь Киев – даждьбожьи внуки, вставали в круг и колобродили, и карагоды воспевали, потом росою умывались и возносили хвалу Владыке Роду – радели, вспомнив старого бога, к Ра мольники-словене! Княгиня же редко была среди народа, более оставалась в своих покоях и, запершись, качала колыбель. Да не песни пела – творила наговор:
– Ветреница-хворь, лихорадка болотная, червь брюшной! Возьмите Креславу! Язвите лик и тело, дух вселите душной, а в очи – бельма! Чтобы князя ей не зреть, слова бы его не слышать. Чтоб ей не быть не жить!
От слов материнских младенец Святослав вдруг истошно закричал, закатился и мертвенная синь уста подернула. Всполошилась княгиня, кликнула нянек, сама же трясла дитя, в лицо дышала, дула. Знающие няньки отняли младенца от матери, водой окропили, полотенцем утерли – задышал княжич, унялся неистовый крик.
– Изрок это, матушка! – страшась, заговорили няньки. – Кто-то в покоях был. Слово черное над чадом произнес!
– Одна я была в покоях, – заверила княгиня. – И никуда не отходила.
– Знать, ты и изрочила дитя! – засторожились няньки. – Не след возле колыбели земную скверну держать ни в уме, ни в сердце. И худого слова не смей произнести, когда грудь младенцу даешь или на руки его берешь. Верно, о сопернице думала, о Креславе?
– Не смейте поучать меня! – урезонила их княгиня. – И рассуждать о моих думах. Вас приставили к младенцу, а не ко мне!
– Так-то оно так, – не согласились няньки. – Да мы ведь боярами приставлены, асами жены боярские. Перед мужьями ответ держим за дитя. Ты нам не указ, а всего лишь мать-кормилица.
– Ах, хрычевки вы старые! – возмутилась княгиня. – Младенец княжий – не боярский! Кто родил его? Вы, тучезадые, или я?
– Ты, матушка ему плоть дала! – воспротивились боярыни. – А Даждьбог дал светлейшего князя Руси. Пред ним же мы все равны, все внуки.
Княгиня затопала ногами, прогнала строптивых нянек, а сама прильнула к Святославу и молить его стала:
– Прости меня, княже! Не мыслила я беду накликать и рок твой изрочить. Не разумна я в материнстве, но воспитаю тебя сама! Никому не дам! А несмысленность свою одолею! Вскормлю тебя, наставлю на Путь. Всю жизнь тебя ждала, мой свет лазоревый! Ждала, когда бояре отчаялись, когда отец твой изверился и взял себе наложницу Креславу… Я одна ждала, и потому ты – суть моя награда. Ты возвратил мне честь, ты путь мой осветил! Ты плоть и кровь моя, ты мой! Ты – мой!
И, как зверица дикая, обвила младенца руками и вместе с ним заснула. На заре же сквозь потайную дверь вошел к ней лада-князь. Встал перед колыбелью и умилился:
– Во сне мне грезилось – ты с младенцем, с наследником моим! Теперь вижу наяву!..
Опустился князь на колени и стал ласкать княгиню. И ей захотелось приласкаться к нему – к устам притронуться, волосы расчесать перстами, как в далекой юности, прилечь к нему на грудь, да привиделась Креслава! Стоит между ними, будто стена! А тут еще вспомнила княгиня горькие минуты, когда по-воровски, сквозь щелку, смотрела она любовные утехи Игоря с Креславой! И отвернулась душа от лады, обида и месть заслонили радость.
– К наложнице ступай! – холодно проронила она. – У меня младенец на руках.
Ах, если бы князь сам изгнал Креславу! ан нет, и не подумал, пальцем не шевельнул, хотя уже столько дней прошло после возвращения из похода.
– Отдай младенца нянькам, – зашептал Игорь. – Где они? Почему не видно?
Они зловредны и строптивы, – сказала княгиня. – Я прогнала их. И ты ступай. Мне дитя след стеречь. Креслава же свободна. Медвежьей потехой утешился – поди и плоть утешь.
– Мне не мила Креслава! – признался князь. – Позрел на тебя – затрепетало сердце! На сына позрел – засияла душа. Ничего не желаю более! И наложницу я исторг из ума и сердца!
Княгиня только усмехнулась:
А из терема исторг ли?.. Речи говоришь прелестные, но помысли сам: честь ли мне, что держишь возле себя наложницу? Когда я прекрасна и чародейна? Или Креслава зачала?
Нет, свет моих очей! Она пуста! И что же не прогонишь?
Князь было вдохновился, метнулся к двери, да погрузнел и опечалился. Он волен был исторгнуть Креславу из ума и серда. Но прогнать со двора сейчас запрещал обычай. Если бы наложница оставалась бездетной девять лет, тогда и прогнать можно. Княгиня сорок прожила, будучи бесплодной, а Креслава всего пятый год, к тому же будь она простого рода, посудили бы бояре, порядили и забыли скоро. Наложница была дочерью князя северян, и, отдавая в Киев, отец ее надежды тешил – сродниться с Рюриковичами, приблизиться к престолу. Вернется Креслава под отчий кров изгнанной и опозоренной – начнется междоусобица, и недолгий мир между князьями прахом развеется. Пойдут на Киев северяне – поляне старые обиды вспомнят, древлян науськают. А там хазары, пользуясь распрей, натравят печенегов иль вятичей, своих данников. Заставят пойти войной…