КТО ТАКОЙ САМОДЕРЖЕЦ?
Таким образом, отношения «государь – холоп» были вписаны в саму титулатуру царя. Сначала русского монарха называли князем, потом великим князем, то есть первым среди равных, и, наконец, царем и государем, то есть тем единственным, кто стоит над всеми подданными. Термин «государь» был многозначным. В повседневном обиходе его употребляли в значении «хозяин/господин», как, например, в словосочетании «холопов хозяин». В Москве и Северной Руси он с XIV века использовался для обозначения уз личной зависимости. Не утратив этого смысла, он впоследствии приобретает другой, политический смысл – властитель. Но второе значение заключает в себе и первое: московский властитель немыслим без господства над подданными по своему усмотрению.
В последней трети XV века великий князь начал называть подданных «холопами». В письмах другим князьям он вместо привычного «старший брат» и «отец» именует себя «господарем» (первоначальная форма титула «государь»), то есть домохозяином, отцом обширной семьи, включающей в числе прочих и холопов. Новый титул можно было понять буквально, в значении «холопов хозяин». В 1477–1478 годах представители новгородской элиты напомнили Ивану III, возомнившему, что на Новгород он располагает теми же правами, что и на свой наследственный удел, Москву, разницу между словом «господин» (хозяин лично свободных слуг), которое они считали приемлемым, и словами «государь» и «господарь» (владелец лично несвободных слуг), которые они отвергали. Различие между «государем» и «господином» привело к распрям и в Москве, где после смерти Василия III в 1533 году двое братьев последнего отказались называть государем его сына, будущего Ивана IV, предпочтя этому титулу слово «господин». Обе попытки сопротивления были пресечены на корню: Новгород утопили в крови, братьев Василия III казнили.
Такая политика господства была следствием религиозного мышления, о чем мы поговорим ниже. В 1576 году Иван IV вызвал к себе своего воеводу боярина Ивана Федорова, подозревавшегося в заговоре. Он приказал ему облачиться в царские одежды, взять скипетр, который дозволено держать в руках только монарху, и сесть на трон, на котором может сидеть только великий князь. Иван же, опустившись перед ним на колени, произнес: «Ты имеешь то, чего искал, к чему стремился, чтобы быть великим князем Московии и занять мое место; вот ты ныне великий князь, радуйся теперь и наслаждайся владычеством, которого жаждал. Впрочем, – добавил он спустя мгновение, – как в моей власти лежит поместить тебя на этом троне, так в той же самой власти лежит и снять тебя». И вонзил в него меч, велев присутствующим последовать его примеру. Слова царя о том, что в его власти возвести человека на престол, не могут не удивлять; официальная доктрина провозглашала, что данное право принадлежит исключительно Богу. Иван Грозный часто поминал об этом: в Москве, мол, власть передается от отца к сыну, цари вступают на престол по Божьей воле, а не по милости знати, то есть смертных, как это принято у поляков. Что дает царю, набожному христианину, осознающему, что он всего лишь человек, право делить власть с Богом? Ответив на этот вопрос, мы определим отличительные черты системы самодержавного подавления, которая утвердилась при Иване Грозном.
Ключом к ее пониманию может служить язык участников процесса, в особенности слово, много раз встречающееся в писаниях Ивана Грозного и звучащее в богословских спорах о Древней Руси, которые в действительности крутились вокруг управления людьми: это слово «самовластие», иначе говоря, власть того, кто считает источником власти самого себя. В Москве «самовластие» было частью религиозного языка и не отсылало ни к каким юридическим нормам. Считалось, что Бог дал Адаму, а значит, всему человеческому роду, самовластие, то есть способность выбирать между добром и злом. Это называлось еще «своеволием», которое Бог напрямую даровал человеку. Некоторые авторы, вроде инока Ермолая-Еразма, писавшего в середине XVI века, не преминули увидеть здесь подвох: для них личная свобода, какую подразумевает термин «самовластие», сопряжена с неравенством, насилием и произволом; воля может исходить только от Бога, власть человека не должна проистекать от него самого. Грехопадение человеческого рода – грех Адама, совершенный после того, как Бог даровал ему самовластие, – вызывало в Москве спор: обладают ли люди по-прежнему Божьим даром свободного выбора и по-прежнему ли их связывают прямые отношения с Господом или между ними теперь стоит посредник в лице Церкви либо государя? По мнению одних, вроде Феодосия Косого, человек не отвечает ни перед кем, кроме Бога. Другие же, напротив, полагали, что, если бы Господь с рождения наделил человека «самоволием», Он не поставил бы над ним царей и других властителей. Но Он это сделал – дабы «спасти наши души». Таким образом, друг другу противопоставлялись свободная воля человека и светская власть, призванная не допустить воцарения среди людей «буйства» (Иез. 22:5). Иван IV разрешил спор в пользу самодержавной власти: Бог дал Адаму способность действовать по своему выбору, но Адам согрешил; после его падения человек уже не может сам себя наделять такой способностью. Царь высказался недвусмысленно: человек утратил свободу, у него больше нет «свободной воли», нет права не признавать светские и церковные власти. Он должен смириться. Между собой и человеком Бог поставил царя, единственного, кто ныне обладает «свободой воли», то есть правом исполнять свои обязанности, награждать и карать грешников. Кара – тоже знак особой милости, ибо когда Бог наказывает, пусть даже смертью, Он спасает наказываемых. Приписывать царю способность действовать сходным образом значило максимально сближать его с Богом. С помощью аргументов теологии Иван Грозный выстроил систему умозаключений, призванную разъяснить и оправдать его методы правления. Телесно царь, разумеется, не похож на Бога; власть – вот что их роднит. Такое сближение должно было приниматься подданными тем легче и естественнее, что в русском языке и награда, и кара обозначались одним словом: воздаяние. Таким образом создавалось мыслимое пространство, в котором граница между ясным и темным тоже определялась весьма зыбкой. Через несколько лет Иван Тимофеев, которому Церковь поручила обосновать легитимность Михаила Романова, напишет, что чувства царя и его подданных несравнимы: тело монарха пронизано величием, которым он обладает. С этих пор омофор сакральности покрывал не только царское достоинство, но и царское тело.