Выбрать главу

ПРОШЛОЕ, НАРОД, ИСТОРИК

В этой книге мы пытаемся прислушаться в первую очередь к тем, кто в русской истории был традиционно лишен голоса. Как известно, проигравшие, угнетенные и изгнанные оставляют мало прямых свидетельств. В историографии нет единого мнения на их счет. То их представляют бунтовщиками, лелеющими несбыточную мечту о золотом веке, врагами государства, разрушителями, дикарями, а в лучшем случае – наивными и суеверными людьми, погрязшими во мраке невежества; то, хоть и редко, наделяют способностью использовать механизмы власти и господствующей культуры для защиты своих интересов. Мы решительно отвергаем первый вариант, а второй в целом принимаем. Более того, люди способны, особенно во время восстания, в противовес существующей политической культуре развить или по крайней мере наметить свою собственную концепцию политической власти, служащую предзнаменованием новой исторической эпохи. Народ способен увидеть свое угнетенное положение и начать борьбу за свои права.

Однако напрасно искать в этой книге ответа на вопрос, действительно ли крестьяне верили, что любой нищий в лохмотьях, назвавшийся царевичем, и вправду наследник престола. Мы пытаемся ответить на другие вопросы: какую функцию выполняла эта вера? Какую истину выражала готовность народа наделить самозванцев легитимностью?

Чем большее удивление вызывает феномен самозванчества – как, например, объяснить постоянство, с которым крестьяне готовы были признать царем жителя соседней деревни, прекрасно понимая, какую страшную цену придется за это заплатить (прибытие правительственной армии сопровождалось грабежами, плетьми, вырванными языками, ссылкой или смертью от палок), – тем более историография склонна умалять своеобразие этого феномена, списывая все на «наивность и отсталость народа», чьи действия оценивают и судят с позиций современного рационализма. Царская армия и НКВД усмиряли народные восстания силой, и историография выполняет сходную роль подобными интерпретациями. Понимание прошлого – главная задача историка – сопряжено с пониманием ограниченности наших современных концепций и категорий. Это необходимое условие для того, чтобы мы могли в разности другого узнать равного нам и нащупать иной способ постижения мира. Приняв во внимание историчность – то есть ограниченность – современного понимания политики, мы можем спросить себя, какую истину несет нам другой.

НЕПРИВЫЧНАЯ ПОЛИТИЧЕСКАЯ ИСТОРИЯ РОССИИ

Предмет книги – не тождественность самозванчества и русской истории, а область их соприкосновения, место, где проступали и прояснялись бы стабильность и перемены, безвозвратно ушедшее прошлое и прошлое, проступающее в настоящем, традиционный политический словарь и его размывание, из которого рождается нынешняя понятийная система. Обозначить эти границы было необходимо, чтобы не потерять в процессе исследования специфику темы и не скатиться к широким обобщениям, не учитывающим факты. И хотя целью книги не было реконструировать российскую историю, по мере прояснения феномена самозванчества из обозначенных точек соприкосновения стала проступать иная история России, менее знакомая, но, как ни странно, более понятная. История народа, которому всегда удавалось поставить власти шах, хотя и не всегда – мат.

Глава I. ЛЖЕДМИТРИЙ I И НАЧАЛО ЭПИДЕМИИ САМОЗВАНЧЕСТВА

Если я умру от этой болезни, похороните меня с честью, как погребают царских детей <…>. Я не откроюсь тебе теперь <…>, пока я жив, не говори об этом никому; так Богу угодно; по смерти моей возьми у меня из-под постели бумагу, прочитаешь – узнаешь после моей смерти, кто я таков; но и тогда сам знай, а другим не рассказывай. (Будущий Лжедмитрий I своему исповеднику.)

Н. И. Костомаров. Смутное время Московского государства в начале XVII столетия

В 1601 году занемогший Григорий Отрепьев, причащаясь Святых Таин, открыл исповеднику свое «настоящее» имя, назвавшись сыном Ивана Грозного Дмитрием Ивановичем, который, согласно официальной версии, умер еще в 1591 году. Столь же мнимая, как и новое имя, болезнь вскоре прошла без следа. Но она стала прологом к явлению самозванчества, которое Василий Ключевский определил как «хроническую болезнь Русского государства». Развертывая его метафору, самозванчество можно назвать характерным симптомом самодержавия и нормой русской политической истории.