На первых порах обыкновенное общение с писателями, разделившимися на «русских» и «российских», Георгию Матвеевичу давалось с трудом. Насущно-срабатывающие «фразы» и «абзацы» он складывал негладко, пыхтя, спотыкаясь о выжидательные паузы. Окраска голоса при этом происходила где-то в нутряной глубине и напоминала уничижительное покрякивание, а жестикулирующая рука, нащупывающая логику, походила на движение топорика, обрубывающего ветки. Когда ему надо было подготовить в номер «Сионские протоколы», «Тайные силы масонства» или другие подобные вещи, он вначале боролся с напором полного неразумения, потом, отринув побочные ассоциации, додумывался до оптимального результата, потом, съедаемый господствующей дуальностью, проникался метафизикой чужой воли, потом, схваченный ниспосланным милосердием, выделял-вычленял самое-самое, и, в конечном итоге, - превращался в своего рода тайнооткрывателя, психопомпа.
Под воздействием лучезарной и зловещей публикаторской «эзотерики» физио-визуальный облик Соловьева очень скоро преобразился. Причем, в ортодоксальном дискурсе. Точнее так: сосредоточенно, сознательно и практически на глазах приобрел тот ускользающе-бескомпромисный вид, что отличает адепта секретного ордена, страшно боящегося любой тусовочной грязи и напоминающего полугуру, полуклона, полуотшельника, полумолодца. Его лысина в четких буграх и тусклых проталинах оформилась в отдающий классикой мыслящий череп, просительные глаза стали жестковато-мерцающим взглядом, а зыбкая улыбка, в унисон с несинхронно аккомпанирующими руками, засвидетельствовала: перед нами новая пост-персона дня - совмещение Соловьева-Смолина и «кого-то еще». Не пришлого, не вальяжно-продвинутого, а, выразимся условно, интеллектуально-детерминированного, то есть - невнятного, скользяще-претенциозного и самозначимого.
7.
Самое ударное творение Соловьева-Смолина - его погром молодежного номера журнала «Кубань», очнувшегося после погребения и вновь попытавшегося одолеть крутизну, на которую карабкался, падая и срываясь. Свой материал он назвал «В последних конвульсиях.», а в подзаголовок вынес синкопированный приговор - «Невеселые заметки.» («Кубанский писатель», 2008, №9). «Кубань» гностически гнобили многие. В частности, Роман Арбитман, Андрей Немзер, Генрих Корбес, Владимир Шейферман... Но вот особенность: каждый из них и все вместе, никоим образом не настаивая на своем еврействе, открыто выражали свою прерогативу. - «Мы такие же русские, как и вы, только по русской дороге движемся в своем, еврейском направлении. У нас свои икс и игрек, а у вас - свои. И вы должны это учитывать, считаться с тем, что мы, ид, - одни, а вы, гоим - другие. И в перспективе, когда мы станем, как все, заповедное ибер-ид останется, ибо мы, - хотите вы этого или нет, - лучше вас.»
Примечательно, что дав своему литературно-критическому обзору журнала «Кубань» имя - «Выход из гоголевской шинели - направо», Роман Арбитман высказался не на публицистически-одномерном языке, а на метаязыке. В том смысле, что подошел к оценке «Кубани» как бы провидчески, не впадая в местечковую гнусь, конъюнктурно-исповедуемую малокомпетентными шабесгоями. Вот стержень его резкого неприятия: «Журнал «Кубань», который взял на себя всю тяжесть поверженной русской судьбы, верен духу почвы, ставит свою историю выше собственной жизни и готов в модели спасительного национал-экстрима и юродства добровольно пойти даже на смерть, - такой журнал, как представляется, не бездумно-слеп и не страшен, а бесстрашен.»
Соловьев-Смолин, исходя из его мотивации, не сумевший стать русским и недотягивающий до еврея, обрушивается на «Кубань» подметно-заданно. Придыхая так, как не делают даже полтинники-опарыши из гетерогенного постчеловеческого рода, он яро защищает «творческие интенции» Светланы Макаровой, руководителя краевого отделения Союза писателей России, названные в одном из журнальных выпусков «Панчо графомании». И предварительно взвесив цену, грозится, правда, иносказательно, недругам Макаровой «начистить морду лица». Экстаз его - угодливо-расчетливый, а намерения - больше, чем приспешно-нечестивые. Журнальная проза молодых, - а это «Фермер Мацупа» Виталия Кириченко, «Декольтированная справедливость» Виктории Бурмака, «Исповедь Сони Бляхман» Петра Беляева, - подкупает той натуральностью, где русский человек, даже превратившийся в придурка, припадает к небесному животу. Однако, для добровольного наемника и пажа, опрокинутого в постлитературное тление, они - неизвестно откуда проклюнувшиеся проходимцы. Как, впрочем, и Юрий Кузнецов, Сергей Хохлов, Николай Ивеншев, другие кубанские авторы, не проеденные ядовитым мохом запроданности и не переплетающие «духовный верх» с «гипероткровенным низом».