– Дальше, батюшка, будут проводы самого войска. Им ведь приказано к началу мая быть под Смоленском.
– Ишь ты! Скоро, ох как скоро заплачет Русь!
– Почто плакать-то? Дело справедливое и честное!
– Дело-то, сынок, справедливое, да воеводы лютые. Сами они на рожон не лезут – всё норовят в шатрах да палатках отсидеться, а в сражение посылают таких, как мы с тобой. Тебя-то не возьмут на войну?
– Ещё как могут, батюшка, только не в ратном строю я буду воевать, а в полковых писарях или подьячих.
– А что я тебе сказывал, когда ты был отроком? Учись писать-читать, это, считай, твоя единственная выгода на этом свете.
– Благодарствуй, батюшка. Я ведь и польскому теперь усердно учусь, и немецкому. И повёрстан скоро буду, а это куда уж как хорошо!
– Молодец, сынок, дай только Бог тебе счастья.
Тому, кого звали Гришкой, на вид можно было дать не больше двадцати, хотя на самом деле ему недавно исполнилось уже двадцать четыре. Во всём были виноваты его несерьёзные с озорным блеском глаза, юркая походка и юношеский, не огрубевший голос. Он резко отличался от своего отца, задавленного, видать, жизнью и смотревшего на мир тусклыми глазами, что придавало всему его обличью укоризненный и обиженный вид. Манеры же сына были свободны, взгляд серо-голубых глаз смел и независим, русые волосы, постриженные в кружок, были чисто вымыты и причёсаны, усы и начинавшая пробиваться редкая борода ухожены, а от всей его ладной, невысокой фигуры, облачённой в однобортный кафтан, веяло уверенностью и достоинством.
Это были отец и сын Котошихины. Отец Карп Харитонович служил в Воскресенском монастыре казначеем, а сын его – в Посольском приказе писарем. Впрочем, думный дьяк Алмаз Иванов, стоявший во главе Посольского приказа, в самом ближайшем времени обещал поверстать Гришку, т.е. произвести его в подьячие.
Котошихины, натолкавшись и наоравшись с утра на воздухе, устали и возвращались теперь домой в Замоскворечье в свой небольшой домишко. Пройдя по хлипкому деревянному мосту над Москвой-рекой, они обернулись назад и полюбовались видом Кремля, купавшегося в бронзовых лучах заходящего солнца. Карп Харитонович вздохнул, перекрестился на колокольню Ивана Великого и решительно свернул на узкую улочку. Сын его побрёл рядом. Оживление, охватившее его в связи с церемонией в Кремле, мгновенно прошло.
– Поспевай быстрей! – прикрикнул на него отец. – Не опоздать бы к столу.
Дома их ждала мать и праздничный пирог с рыбой. Котошихины пригласили к себе в гости купцов Силантьевых, за дочь которых сватали Гришку. Искать ему невесту среди обедневших жильцов, писцов да подьячих было делом гиблым, а вот купцы Силантьевы в Замоскворечье считались довольно зажиточными и обещали дать за своей дочерью порядочное приданое. Котошихины сидели в нужде по самое горло. Служба главы семейства в монастыре была больше убыточной, чем прибыльной. Хорошо ещё, что удалось пристроить Гришку к делу, а то бы хоть побирайся с сумой. Родовое захудалое поместье давно отобрал за долги боярин Сицкий, и пришлось подаваться в белокаменную.
Лукерья Котошихина всё ещё возилась у печи, когда муж с сыном возвратились домой. Они молча плюхнулись на лавку. Гришка уставился в потолок, отец жадно потянул ноздрями идущий от стола пар: там под полотенцами, источая тепло и одурманивающий запах рыбы и лука, лежал пирог.
– Да вы что – али на пирог заритесь? – возмутилась Лукерья. – Не дам! Это всё для гостей. Вы всё враз слопаете, что же я на стол поставлю? Нет уж, срамить дом свой я не дам.
– Что ж нам теперь – с голода подыхать? – недовольно буркнул муж.
– Не помрёте! Ишь какие! Вон пожуйте вчерашней репки да запейте кваском – глядишь до вечера и дотянете.
Отец с сыном неохотно вылезли из-за стола.
Вечером пришли Силантьевы и привели с собой дочку. Пока гости чинно здоровались да рассаживались, Гришка стоял в углу и мрачно наблюдал за всем происходившим. Силантьева-младшая была далеко не красавица: нос вздёрнутый утиный, веснушки по всему лицу, сама толстая, как колода – Гришке такие не нравились. Но делать было нечего – сговор уже состоялся, сегодня предстояло договориться о дне свадьбы и приданом. Перечить родителям не было принято.
Купец с купчихой нахваливали дочку: и стряпуха-то она была отменная, и хозяйка из неё получится преотличная, а уж какая она скромница и послушница – не сыскать во всём свете. Лукерья то и дело подкладывала сватьям пирога, Карп тупо смотрел перед собой в столешницу, а молодые сидели рядышком и ничего не ели. Невеста была сыта и вся светилась от счастья, а Гришке кусок не лез в горло.