— Нет, не зря, — покачал головой Сергий, — мамаевы наушники есть в каждом городском посаде. Сейчас они скачут в орду — торопятся сообщить, что княжеское ополчение сирое и убогое, плохо вооружено, а потому не опасно. Мамай сразу и не уверует. Но холопы его понеже восхоте услужить, лести патоку в уши ему льют каждый день. Может, возгордится нечестивец и тогда ошибётся. А мы пока наряд ратный ладный войску твоему справим, и встанет дружина твоя пред ворогом вдвое сильнее, чем он думает…
— Значит, говоришь, мамаевы послушники в каждом городе? — потемнев лицом, жестко отозвался Донской.
Радонежский обернулся к князю, поднял глаза и уперся в него немигающим взглядом.
— Да ты словно первый год княжишь, — голос игумена звучал с укоризной, — али забыл ближников своих Вельяминовых[14]?
Последние слова старца выплеснулись великому князю в лицо, словно холодная колодезная вода, смыв красные пятна гнева и превратив кожу в бледный пергамент.
— Да помню, Отче! — скрипнул зубами Донской и отвёл взгляд. — каждый день помню… Да привыкнуть не могу. А сейчас, кажется, любая мелочь может стать решающей.
— Успокойся, господин наш, — тихо произнёс преподобный. — Там, где есть враг, обязательно появится предатель. Рядом с Иисусом всегда будет Иуда, а рядом с Авелем — Каин. Такова натура человеческая…
— Даже тут, в обители?
— Даже тут, — утвердительно кивнул Сергий. — Киновия — не рай, населенный ангелами. Здесь обитают такие же грешники, что и в миру. Они далеко не всегда могут совладать со своими страстями.
— И что мне прикажешь делать, старче? — как-то обреченно вздохнул Донской. — Где искать мамаевых соглядатаев?
— Достаточно знать, что они есть, и сторожиться откровений собственных, особо в кругу ближнем. Глаза и уши есть даже у стен монастырских. Твои охотники вельми искусны ворога имать да принуждать споведоваться, а тут…
— Да молчу я, старче, аки затворник, — в сердцах махнул рукой князь. — Но как быть с тем, что в мошну не спрячешь? Вот они — рати, все на виду!
— Все, да не все! — прищурился Радонежский. — Ты, господин наш, сам умеешь показать силы свои малыми, когда они велики, и большими, когда малочисленны. Как мои сторожа уяснят, кто из обители с какой весточкой к кому гонцов направлял, я и сообщу тебе, чтоб ты знал, что твой враг ведает. Надобно бысть впереди на полшага от него. Того достаточно…
— Увидят гонца от тебя — обеспокоятся… Спугнём…
— Не дознаются. Гонец мой привезет Икону животворящую али Псалтырь, али Евангелие. Там и будет послание тебе….
— Кого пошлёшь, отче? — вздохнул Донской. — Всех сторожей и охотников своих мне отдал…
— Вот его и пошлю, — кивнул Радонежский в сторону писаря.
От услышанного у Ивашки похолодела спина, а на лбу выступили крупные капли пота….
— Как же так, отче, — выждав, когда князья выйдут к войску, прошептал писарь, таращась на игумена, — ты же знаешь, что мне сидельцам троицким помочь надоть… вода кончается… Мне бы обратно…
Радонежский присел на лавку, накрыл ивашкину руку своей сухощавой ладонью с крупными синими прожилками вен, наклонился к его уху, коснувшись щеки мягкой бородой, и произнес:
— Божий промысел, Ваня, мне не ведом, но знаю точно, что сиднем сидючи, предназначение своё не исполнишь. Воля дана нам, чтобы самостоятельно выбирать — наступать или убегать, прощать или мстить, любить или ненавидеть, надобно только что-то делать, не бездействовать. Стоя на берегу, реку не переплыть. Надо ступать туда, где можешь быть полезен более всего и верить, что Спаситель сподобит и подскажет, как быть далее. Слова «неисповедимы пути господни» не просто так даны нам в завет, а для смирения и понимания оных. Мню, восхотев всей душой прильнуть к источнику живительному в святом для тебя месте, разбудил ты силы небесные, возжелавшие показать тебе истоки державы нашей, а вот зачем — мне неведомо. Только знаю: абы кому подобное не даётся и возможность такая не представляется. Постарайся понять, что хочет сказать тебе Господь наш, ибо в этом спасение не только твоё, но и всех дорогих тебе людей, а может и Отечества нашего…
— Боязно мне, Отче, — молвил Ивашка сокровенное, — паки днесь роспись полковую веду, терзаюсь мыслью крамольной, что место чужое занимаю. Слушаю тебя и страшусь не понять по малолетству и глупости своей Господне предначертание, не оправдать доверие, да еще тебя подвести и всех, кто ждет меня там… в грядущем… 19 дюжин годков… аж подумать боязно… Кабы тут Нифонт оказался, он бы точно знал, что делать надобно… А я… Мню, что мал ещё, сир да убог для свершений дерзновенных. Сколько раз щипал себя, надеясь что снится мне всё! И ты, и князь Дмитрий Иванович, и воевода Боброк… Да вот проснуться не получается и чем дальше, тем меньше понимаю, где явь, а где сон? Где прошлое, где грядущее? Что возможно, а что — нет?
14