Ивашка моргнул, истово перекрестился, зажмурил глаза, а когда их открыл, преподобный стоял, повернувшись к нему. Писарь впервые узрел на лице настоятеля печаль и тревогу.
— Хорошо, что зашел, — обратился игумен к Ивану, как к старому знакомому. — Есть для тебя послушание, от которого многое зависит, в том числе и твоя судьба. Но может статься, что оно сильно удлинит твой путь домой или сделает его вовсе невозможным. Поэтому хорошо подумай, отроче, прежде чем соглашаться, ибо самое трудное в жизни — понять, какой мост надо перейти, а какой — сжечь[20]…
— Повелевай, Отче, — склонил голову Ивашка, — любой наказ твой выполню с отрадой и тщанием. Хучь звезду с неба…
— Звезд с неба не надо, — улыбнулся Сергий Радонежский, — пусть они всем глаз радуют. А вот князя нашего, светло солнышко, спасать придётся, — игумен сделал паузу, подбирая нужные слова. — Извести хотят господина нашего Дмитрия, — вздохнул он, — выискался душегубец среди ближников его, с умыслом уморить великого князя перед битвой или сразу после начала… — снова повисла пауза. Преподобный тяжело дышал, словно ему не хватало воздуха. — И худо то, что сей тать — наш, из обители… Из полка троицкого…
— Да как же такое возможно⁈ — отчаянно выкрикнул Иван.
— Нет ничего ужасного в ожидаемом предательстве. Страшна внезапность, — тяжко вздохнул Радонежский. — Тут даже не то беда, что паршивая овца всё стадо портит. Худо другое. Ведомо, что крамольник есть, ведомо, что он близко, но не знаем кто он… И розмысел учинять нет времени. Мужей крепких не пошлёшь — никого в монастыре не осталось, да и нельзя. Вражина увидит наших — засуетится, занервничает, а сделать все надо тихо, чтобы раньше времени не спугнуть…
— Моё послушание — ворога найти, Отче?
Радонежский покачал головой.
— Нет, Иван. Просто донеси весточку Дмитрию. Скажешься моим посланником, принесёшь великому князю псалтырь от меня. А на словах передашь, что Сергий просил господина нашего обязательно прочесть 90й псалом… Сказывай лишь князю и никому боле… Да только как тебе поберечься от люда лихого, бо не воин ты…
Ивашка почти обиделся и хотел сказать запальчиво, что он уже дрался и даже одолел одного ляха, но не успел открыть рот, как от дверей раздался знакомый голос Юрко:
— Я присмотрю за ним!
— Но у тебя свой промысел, — возразил старец.
— Ничего, Отче, управлюсь, — уверенно ответил ратник, — никакой пагубы в том не будет. Я ж теперь ему, как крёстный, раз первым его встретил и сразу догадался, что он тот самый Иван…
— Тот самый, — подтвердил игумен, — Иван — человек изначальный, кому позволено стоять у древа жизни, с любимым учеником Спасителя — пророком Иоанном в отрочестве — одно лицо… Да только ты, Георгий, у нас — молодец больно шумный и приметный, а тут мышкой тихой надо…
— Могу и мышкой, — улыбнулся Юрко. — Только Ивану не это нужно, а вера, что судьба — не случайность, а выбор, и её не ожидают, а завоевывают…
— Не ищешь ты легких путей, Георгий, — улыбнулся отец Сергий.
— Так же, как и ты, Отче…
— А коль перемелет?..
— Из под Божьих жерновов и мука в радость…
Ивашка крутил головой, переводя взгляд с Сергия Радонежского на Георгия и обратно, не понимая, о чем толкуют служители Христовы, но чувствуя, что в эту минуту в разговоре между троицким игуменом и чернецким ратником решается что-то очень важное.
— Когда отправляться, Отче? — спросил Ивашка, решив, наконец, напомнить о себе.
— Немедля, — ответил старец, — и будь готов… Да впрочем, ко всему и не изготовишься. Просто верь, что всё случившееся ниспослано свыше и всё, что не убивает, делает нас сильнее…
Глава 6
Откровение
Дорога резво и весело бежала под конскими копытами. Если смотреть вниз из седла, дух захватывало — камешки, травинки, кочки, ямочки сливались в сплошную серо-зеленую полосу, и разглядеть что-то конкретное было невозможно. Зато чуть выше, на обочине, глаз сразу цеплялся за ветки придорожных кустов, высокие листья лопуха, выхватывал из лесного массива отдельные деревья. Казалось, что кони уже не так быстро скачут, и можно запомнить что-то приметное. А стоило всаднику приподнять голову к светлеющему небу, к угасающим утренним звездам, он будто вовсе не двигался. Чудно.
20
Эта крылатая фраза принадлежит Эриху Марии Ремарку, но она идеально вписывается в создаваемый автором образ Сергия Радонежского.