— Коня! — зарычал великий князь, стоя рядом со своим бьющимся в агонии скакуном, из груди которого торчала сломанная окровавленная пика.
Вместе с княжеским голосом вернулись звуки, истошные крики, ржание и звон железа, понимание, что стоять на месте нельзя — затопчут или прирежут.
— Коня! — требовательно повторил Дмитрий Иванович, и писарь послушно соскользнул со своей лошади, шаря глазами в поисках оружия.
Рогатина, похожая на ветку поваленного дерева, сиротливо торчала из тела врага, распластавшегося на земле. Ивашка подхватил её, упер тупой конец в землю и развернул по направлению к нахлынувшей мамаевой лаве. Он уворачивался от ударов, тыкал своим оружием во вражеский строй, попадая в щиты и лошадиные морды, злясь, что никак не может дотянуться до личин и доспехов ордынских всадников. Рукопашный бой, леденящий своей близостью к неприятелю и к смерти, пронизанный запахом крови и растерзанной плоти, вдруг превратился в рутинную, тяжелую работу, как сенокос, где важно правильно, активно двигаться и работать руками, чтобы ничего не пропустить и ни на мгновение не утратить внимание к мелочам. Выпад. Отступить. Замахнуться. Отбить. Шаг в сторону, снова выпад. Нельзя терять из виду княжескую статную фигуру, стараясь не подпустить к ней врагов. Под князем уже убили второго коня. Какой-то ратник подвёл Дмитрию Ивановичу могучего вороного жеребца, встал рядом с Ивашкой, перехватив надёжнее щит, и почти сразу упал, сраженный метким копейным ударом. Его место занял второй, потом третий, а писарь, как заговорённый, вертелся среди распростертых на земле тел и орудовал своей рогатиной, все время поглядывая на князя.
Битва распалась на отдельные очаги, и в одном из них, рядом с великим князем сражался никому не известный монастырский послушник писарь Ивашка, с каждой минутой теряя силы, крича, задыхаясь от усталости, но не бросая свой пост. Да и отступать было некуда. Для него в этот момент всё Куликово поле сжалось до крохотного пятачка, вытоптанного собственными и чужими ногами до чернозёма, стремительно рдеющего от пролитой крови. Ивашке было важно не поддаться, не отступить именно на этом клочке земли, а коли суждено сгинуть, так захватив с собой побольше недругов.
Взгляду открылась мрачная в своей жестокости картина — тяжело поднимающиеся и стремительно падающие мечи, разлетающиеся в щепки щиты и копья, сминаемые доспехи, терзаемые металлом тела, а над всем этим хороводом душегубства — многоголосые стоны и крики, сливающиеся в однообразный тоскливый вой.
— Держать строй! — басом крикнул прикрывающий князя ратник в добром зерцальном доспехе и через мгновение захрипел, выронив меч и судорожно хватаясь за оперение стрелы, торчащей из горла.
— Держать… — подхватил команду витязь постарше и пошире в плечах, занимая в строю место убитого и сразу же рухнув рядом со своим товарищем.
На их тела сверху валились бездыханные враги, на тех — новые ряды русских воев.
— Держитесь, братцы, — отчаянно орудуя обрубком размочаленной, иссеченной деревяшки, орал Ивашка, — сейчас наши ударят! Воевода Боброк скоро придёт — легче будет!
Однако легче не становилось. Против каждого русского воина, как из-под земли, вырастало двое, трое врагов. В очередной раз защищая всадника от разящей стали, взвился на дыбы княжеский конь, но не успел копытами коснуться земли, как несколько ордынских копий достигли груди и щита Дмитрия, выкинув его из седла.
— В круг! — властно скомандовал кто-то у Ивашки над ухом, — защищать князя!
Стена червленых щитов сомкнулась, оставив писаря внутри рукотворной крепостицы. Ивашка повернулся к обладателю зычного голоса. Рассеченная в нескольких местах кольчуга, помятый шлем, всклокоченная, измазанная кровью борода и дикие, выпученные глаза… Это лицо он видел в монастыре, составляя роспись по заданию воеводы Боброка-Волынского: кто-то из князей белозерских, уряженных в Большой полк. Стало быть, он уже вступил в сечу. И белозерцы, оказывается, знали, где сражается великий князь, пробиваясь к нему на помощь. «Все они — каргопольские, андомские, кемские — все двенадцать князей славного рода белозерского погибнут», — пронеслись в ивашкиной памяти строки монастырского синодика… Все до единого…